Читать интересную книгу Подменыш - Валерий Елманов

Чтобы искоренить зло, Иоанн указал «во всех городех и волостех учинити старост излюбленных… которых себе крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею» и которые умели бы их рассудить в правду «беспосульно и безволокитно», а также сумели бы собрать и доставить в государеву казну оброк, установленный взамен наместничьих поборов. Из этого-то оброка Иоанн и повелел выплачивать денежное жалованье своим дьякам, подьячим и прочим боярским детям.

Кроме того, он установил обязательность военной службы не только с поместий, но и с боярских вотчин. Теперь владелец ста четей угожей земли обязан был идти в поход на коне и в доспехе, либо выставить вместо себя человека, либо внести установленную за неявку цену в казну.

Желая приохотить людей к службе, Иоанн назначил всем служилым людям «праведные уроки» — постоянные денежные оклады «по отечеству и по дородству», т. е. по родовитости и по служебной годности, а также особое денежное жалованье во время похода, чего раньше тоже не водилось, а также установил двойную плату тем из боярских детей, которые выставляли лишних ратников сверх определенного законом числа. Таким образом, введя «кнут» и «пряник», он мог и поощрять достойных, и карать нерадивых.

С того времени, как утверждают летописцы, число воинов не просто увеличилось — удвоилось, даже если сравнивать их количество с совсем недавними временами, например, с тем же походом на Казань. А если добавить к этому русскую неутомимость, физическую крепость, привычку стойко переносить тяготы и лишения в походах, а также приобретенный ратный опыт, то уверенность Иоанна в легкости предстоящей кампании против Ливонии виделась далеко не беспочвенной.

Единственное, что смущало царя, так это решительное противодействие его планам похода на север со стороны Адашева и других советников. Мало того, так они подключили еще и Сильвестра, а тот и рад — сызнова завел свою нескончаемую песню о том, что в Кафе в рабстве у поганых томятся тысячи русских невольников, что ливонцы хоть и неправильно молятся, да все ж не кому-нибудь, а богородице и Христу, что… Словом, много чего наговорил.

Однако пусть и не сразу, но сумел-таки Иоанн перетянуть их всех на свою сторону. Можно было бы и без того обойтись, мол, повелеваю, и вся недолга, но помнил царь уроки Карпова, хорошо помнил. «Надобно, чтоб каждый не просто твое повеление исполнял, потому как оно от государя исходит, но и считал, что оно единственно правильное и мудрое. Тогда у исполняющего его и сил, и желания все сделать как должно куда как поболе будет», — пояснял Федор Иванович своим суховатым голосом, пристально глядя на ученика.

Вот чтоб желания прибавилось, Иоанн и пояснял разумность похода не на юг, а на север. Кому на пальцах втолковывал, что не время еще крымского хана за глотку брать, пока из-за его спины чалма Сулеймана виднеется. Иным прочим, стоявшим за южное наступление больше из корысти, разъяснял о пользе торговли, а тем, кто чаял угодий себе нарезать, напоминал, что и землица в тех степях не в пользу хозяину пойдет. Ну какая может на ней пшеница вырасти, коли там летом даже дикое неприхотливое разнотравье, и то выгорает?! Кого-то и впрямь убедил, а кого и нет — все равно умолкли, ведая, что слово царя твердое, и коль оно сказано, так чего уж тут — все равно будет так и не иначе.

Меж тем приготовления к войне шли полным ходом. Отовсюду к пределам Ливонии шли обозы с ратными припасами, везде наводили мосты, близ дорог возводили станы и ямы[203]. К концу осени 1557 года сорок тысяч воинов уже стояло на границе под началом Шиг-Алея, бояр Михайлы Глинского, Данила Романовича Захарьина-Юрьева, Ивана Шереметева, князей Серебряных, Андрея Курбского и других воевод. Кого только не было в этом войске — татары, черемисы, мордва, пятигорские черкесы… Ждали только слова Иоанна, а тот… тот ждал ливонских послов, еще надеясь решить дело миром. Наконец те прибыли, но, судя по их смущенно-унылым лицам, можно было сразу предположить, что дань они не привезли.

— Мы ведь оговаривали, что дань должен утвердить цесарь, — горячо возражал посол, пытаясь запутать в паутине слов опасных соседей. — Что мы могли поделать, коль у его величества так много дел, что он рассмотрел этот договор совсем недавно?

— А нам как быть? — поинтересовался Висковатый. — Вон какие издержки государь понес, пока готовился. С ними-то как поступим?

«Это что ж получается?! — мысленно возмутился молодой глава посольства Готхард Кеттлер. — Выходит, мы должны еще и оплачивать расходы, понесенные при приготовлении к войне с нами же?!»

Но вслух заявил уклончиво:

— Отчего же вы поторопились с ними? Договор-то мы подписали…

— Так-то оно так, да ведь вы его то и дело нарушаете, — резко перебил Висковатый. — Вона и уговор подписали[204] с ляхами, хотя обещались того не делать.

— Сказано было в союз не вступать, так мы и не вступали, — возразил посол. — У нас же с ним чуть до войны не дошло, потому и пришлось перемирие заключать.

— Опять же с данью нелады. Мнится мне, что платить вы нашему царю не намерены, — продолжал дьяк.

— Намерены, — быстро произнес посол. — Просто сразу сделать это не в силах. Сами посудите, трудно собрать за три года то, что задолжали за пятьдесят. Но мы хотим мира и готовы, — он откашлялся и повысил голос, — готовы купить его любой ценой, — и заторопился, сглатывая от волнения окончания слов и путаясь в них: — Поверьте, что мы расплатимся, непременно расплатимся, в том числе и погасим все издержки.

— Неужто? — удивился Висковатый. — А ведь государь наш уже шесть десятков тысяч ефимков поистратил. И все отдадите?

— Все! — почти выкрикнул посол, вытер со лба обильную испарину и тут же жалобно, почти по-детски попросил: — Скостить бы немного, а?

— Изволь, — добродушно согласился вступивший в беседу Адашев, до того молча наблюдавший за Готхардом. — С каждого десятка рублевиков царь по доброте своей один простить может. Так что, будем писать уговор?

— Будем, — поспешно согласился Кеттлер, в мыслях проклиная епископов, особенно дерптского, которые палец о палец не ударили за эти три года, хотя долг надлежало выплатить именно за его прихожан. Досталось и покойному ныне магистру Генриху фон Галену, который всякий раз чванливо отмахивался от напоминаний, заявляя, что, пока он жив, схизматики не получат от него ни единой медной монеты. Надо сказать, что слово старик сдержал — умер, так ничегошеньки и не выплатив. Только вот им, ныне живущим, как теперь быть?

Преемник его, нынешний магистр Вильгельм фон Фюрстенберг, был, конечно, поумнее — во всяком случае, не таким твердолобым, но и он ничего не мог поделать в одиночку, имея власть, по сути, больше номинальную, чем фактическую. Да и попробуй он применить на деле даже те малые силы, что у него имелись, — вышел бы толк? Совсем недавно, разъярившись на упрямство рижского архиепископа маркграфа Вильгельма, Фюрстенберг и впрямь засадил его в темницу. Думал, поумнеет да поймет, что лучше поделиться добровольно и частью, чем отдать все и под угрозой меча, приставленного к горлу. А Сигизмунд Август тут же магистру послание накатал, да не простое. В тексте, правда, только увещевания, что, мол, негоже так обходиться с духовным лицом, а между строк иное — там уже угрозы проблескивают. Пришлось выпустить. Так что тут и несколько тысяч собрать, и то труд неподъемный, а о десятках и говорить нечего.