– мою бессмертную душу;
– мою особую нематериальную субстанцию, независимую от моего тела;
– мой носитель бессознательного и выражения гештальткачеств микрокосма, которые сообщают его частям (индивидуальные и специфические) положения, важность и динамику».
– Полноте, Степан! Вы же советский человек, материалист, – словно читая мысли, сообщил Михаил Афанасьевич, – нынешнее поколение, увы, еще не живет при коммунизме… вы, надеюсь, понимаете… наши бюрократы в головном офисе требуют, чтобы клиент предоставлял что-либо взамен. Вот мы и… Ученые шутят!
Степан, минуту назад грезивший о приятной ночи с новой повестью великих Братьев, с ответом нашелся не сразу.
– Бумага плохонькая… да и шрифт неразборчивый…
– Экономика должна быть экономной, слышали такой лозунг? – наставительно заметил собеседник. – Вы ведь не только сей текст желаете, а? Вижу – не только. А жилищные условия небось – не ахти?
Тут странный ученый попал в самую точку. Жилищные условия у Степана, как у всякого настоящего советского интеллигента, были не ахти. Однокомнатная хрущевка.
– Извольте видеть – наберете вы у нас сотню текстов, другую, третью – а куда девать? А вот куда: можно снести в макулатуру. А можно для обслуживания, не сочтите за цинизм, определенных физиологических потребностей организма. Бумага соответствует стандарту туалетной, краска не содержит свинца и вредных примесей, а как раз напротив. А государству экономия выходит. Большая экономия, любезный мой друг.
– А вот если Казанцев, «Фаэты»?..
– Как же не быть? Есть!
– А что еще нового?
– Гансовский, Ларионова, Де Спиллер, Тупицын, Медведев, Альтов, Войскунский с Лукодьяновым, свежий перевод западный – «Саргассы в Космосе», – монотонно произнес ученый.
– Эх! – Степан решительно подчеркнул «бессмертную душу», в самом деле, что за наваждение. – Давайте, давайте, давайте…
Затрещала пулеметом пишмашинка, загудел гроб в углу, засветилось оконце.
– Спасибо вам, Степан, – с чувством произнес ученый. – Вы нам очень помогли. Вы не представляете, сколько развелось у нас графоманов! А теперь все наладится. Вот понравится вам писатель – вы ведь непременно купите его книгу в магазине?
Степан кивнул несколько неуверенно.
– Вот видите! И другие сознательные советские читатели, уверен, поступят точно так же! А ежели писатель, к примеру – ничто, так после свободного распространения никто и покупать не станет. А раз так, то и издавать такого не след. Между тем, какие печатные площади занаряжены! И бумага расходуется, и типографские мощности, и труд редакторов и корректоров и многих других людей – все зря. И гонорары эти бездельники получают, ох, немалые, мне уж вы поверьте, Степан. Колоссальная экономия для страны! Вы знаете, какое сейчас международное положение! Каждая копеечка на счету!
Произнося пламенные речи, Михаил Афанасьевич как-то незаметно переместился за перфоратор, с треском набил с десяток перфокарт и опустил их в загрузочный лоток ЭВМ. ЕС-1020 одобрительно загудела, ожили индикаторы на панелях…
Степан не очень-то прислушивался к речам Михаила Афанасьевича. Он трамбовал портфель. Наконец не без труда защелкнул замок и устремился к выходу.
– До скорой встречи! – раздалось вослед.
В вестибюле уже переминались в нетерпении трое новых посетителей. Степан мазнул по ним взором, загрохотал вниз по лестнице, бережно, словно младенца, прижимая к груди переполненный портфель.
Нехороший какой-то червяк, мохнатый и скользкий, ворочался все ж в груди интеллигента, но предстоящее пиршество духа перевесило сомнения.
Целый месяц Степан провел в интеллектуальном запое. Едва дождавшись свежего номера «Книжного обозрения», хватал его и мчался в НИИ СРИ, где немедленно получал распечатки желанных новинок и неизменно – старенького, до чего не успел дотянуться в свое время. Взял привычку таскать на работу в свой НИИ, где просиживал штаны на должности младшего инженера, пухлые распечатки и сперва тайком, а потом уж и в открытую – не он один же, весь отдел – читал.
Несколько раз звонили из книжных – предлагали дефицитные новинки, он только отмахивался, мол, спасибо, зайду непременно, потом, занят. Потому как новинку эту как раз и читал. Даже святая святых – субботний книжный рынок, что происходил в Центральном парке культуры и отдыха имени товарища Кирова, – и то не посещал.
Правда, выходили и досадные осечки. Как-то раз поинтересовался у Михаила Афанасьевича, не знает ли он такой книги Гроссмана «Жизнь и судьба».
– Непременно знаю, голубчик Степан! – живо отозвался тот. – Да только не книгу, а рукопись.
Степан покосился на гроб с окошком и осторожно поинтересовался.
– Говорят, ее того… уничтожили?
– Эк вы хватили! Рукопись не уничтожишь.
– А…
– Нельзя. Мы распространяем только официально изданные книги.
«Вот же дурак, – подумалось Степе, – упекут в диссиденты, охнуть не успею».
– А тогда выдайте мне «Малую землю», «Целину» и «Возрождение»! – брякнул он первое, что пришло на ум, дабы укрепить свою политическую благонадежность.
– И это совершенно невозможно. С одной стороны, текст и так свободно распространен, с другой – мы занимаемся только художественной литературой, а не мемуаристикой.
Михаил Афанасьевич виновато развел руками, и Степан поспешил ретироваться, не без труда взвалив на спину рюкзак, набитый свободно распространенной информацией.
Однако, когда позвонила товаровед «Бригантины», славного книжного, где Степан выпас немало ценных книг, и сообщила, что завезли Булгакова, интеллигент дрогнул.
Он хорошо помнил эту книгу. Пару лет назад она прошла мимо него. Единственный – на весь миллионный N! – экземпляр закономерно угодил в руки негласного короля книжного рынка Валерки Дрибана. Невзирая на отчаянные мольбы Степы, Дрибан менять или продавать вожделенный том наотрез отказался – «ни за какие деньги, Степан! ни за какие деньги!» – даром что главной его страстью была книжная миниатюра. Единственное, чего достиг интеллигент, – разрешения взять на выходные дни, при условии покупки «Метаморфоз» Овидия за четвертак. «Античку», в отличие от «всемирки», Степан не собирал, но куда денешься? Согласился. Жадно проглотил и «Мастера…», и «Белую гвардию». Впрочем, «Метаморфозы» он сменял Сашке Беляеву, который как раз от «антички» тащился, на двухтомник Цветаевой, коий, в свою очередь, загнал на рынке безвестному любителю поэзии Серебряного века, заработав на всей этой многоходовке пятнадцать «рябчиков». А потом битую неделю до хрипоты они с Валеркой доказывали друг другу несомненное превосходство Воланда над Христом и глубокомысленно рассуждали о Евангелиях. Которых, впрочем, ни тот ни другой не читал.
В «Бригантине» было как-то пусто и уныло. Товаровед Галина завела его в подсобку.
– По пятерке, – значительно произнесла она.
– Сколько? – голос Степана дрогнул.
– А сколько надо?
– Две можно?
– Угу.
– А… три?
– Ага.
– А… Шесть?
– Шесть – не. Всего пять завезли. Пять забираешь?
Степа молча протянул четвертак.
В субботу он уже торчал на рынке, где тоже оказалось подозрительно тихо и уныло. В отличие от разместившихся неподалеку меломанов и торговцев радиоаппаратурой. Те традиционно взяли в кольцо дискотечную площадку, прозванную в народе «Зоопарком» за высокое неприступное ограждение. Снаружи от него, разумеется. Так легче рассредоточиваться при милицейских облавах. В отличие от книжников, меломанов шерстили часто.
Заметив фланирующего навстречу Гришу Дворникова, Степан выждал, когда тот поравняется с ним, и негромко произнес:
– Булгаков. За четвертак. Как тебе?
– Да никак, – с ленцой ответствовал Григорий. – Как раз читаю.
– Так это ж настоящий.
– А тот ненастоящий, что ли? Буквы, они все одинаковые – тридцать три штуки, брат, – Григорий приятно улыбнулся и двинул дальше.