О господи, должно быть, он так и не сможет стать Кертисом Хэммондом. Мальчик глотает слезы, прежде всего потому, что выказал себя круглым дураком перед ставшей ему сестрой.
– Мистер Ниари, сэр, – молит он со всей доступной ему искренностью. – Я не какой-то наглый, плюющий в глаза злодей.
Эти слова, такие правдивые, сказанные от чистого сердца, приводят к тому, что лицо мистера Ниари наливается кровью, превращаясь в темную, зловещую маску.
– Достаточно, молодой человек.
В последней попытке загладить свою вину Кертис восклицает:
– Мистер Ниари, сэр, огромная, прекрасная женщина сказала, что я слишком хорош для этого мира. Если вы спросите меня, я глупый или что, я должен ответить, что глупый. Я слишком хороший, глупый Гамп, вот кто я.
Желтый Бок шустро вскакивает на все четыре лапы, рассудив, что ситуация слишком опасна, чтобы дальше лежать животом вверх, и выбегает из мертвой зоны еще до того, как мистер Ниари делает первый шаг к Кертису.
Наконец-то доверившись собачьим инстинктам, Кертис бросается к ней. Опять они беглецы.
Глава 39
Если когда-то библиотеки Южной Калифорнии были такими, как их описывают в книгах и показывают в фильмах: темное красное дерево столов, стеллажи до потолка, уютные уголки в лабиринте полок, то эти времена остались в прошлом. Нынче везде краска и пластмасса. И стеллажи не достают до потолка, потому что последний выложен звукоизоляционными панелями, под которыми закреплены флуоресцентные лампы, дающие слишком много света, не оставляя места романтике. И полки стоят ровными рядами, металлические – не деревянные, привинченные к полу на случай землетрясения.
Микки даже показалось, что она попала в больницу: так же светло, чисто и тихо, пусть это и молчание обретающих знания, а не стоически страждущих.
Значительная часть зала отведена под компьютеры. Все с доступом в Интернет.
Стулья неудобные, яркий слепящий свет. Она почувствовала себя как дома, имея в виду не трейлер, который она делила с Дженевой, а дом. Предоставленный Департаментом наказаний штата Калифорния.
За половиной компьютеров сидели другие посетители библиотеки, но Микки их проигнорировала. Помнила о кораллово-розовом костюме, в котором совсем недавно чувствовала себя энергичной, уверенной в будущем, деловой женщиной. И потом, после Ф. Бронсон ей совершенно не хотелось общаться с людьми. Машины представлялись ей куда более приятной компанией.
Выйдя в Сеть, ощущая себя детективом, она ввела в прямоугольник поиска Престона Мэддока, но, как выяснилось, продолжения охоты и не потребовалось. Злодей сам просился на встречу с ней со множества сайтов. Микки и представить себе не могла, что столкнется с таким объемом информации.
По телефону-автомату она предупредила, что не сможет прийти на трехчасовое собеседование. Поэтому вторую половину дня посвятила доктору Думу, и из того, что ей удалось выяснить, следовало, что камера смерти, в которую заключена Лайлани, куда как лучше защищена от побега, чем рассказывала девочка.
Сущность истории Мэддока не требовала никаких объяснений, подробности шокировали. А социальное содержание могло нагнать страха не только на Лайлани, но и на всех, кто жил и дышал.
Престон Мэддок защитил докторскую диссертацию по философии. Десятью годами раньше он объявил себя биоэтиком, приняв должность, предложенную одним из университетов Лиги плюща, и начал преподавать этику будущим докторам.
Это поколение биоэтиков, которое назвало себя «утилитариями»[60], искало, как им казалось, этические критерии распределения ограниченных медицинских ресурсов, с тем чтобы определить, кто достоин лечения, а кто – нет. Отбросив понятие, что любая человеческая жизнь священна, на котором базировалась вся западная медицина начиная с Гиппократа, они утверждали, что одни человеческие жизни имеют большую духовную и социальную ценность, чем другие, и право устанавливать шкалу ценностей принадлежит их элитарной группе.
Однажды маленькая, но достаточно влиятельная часть биоэтиков отвергла холодный, прагматический подход утилитариев, но последние выиграли битву и теперь руководили соответствующими академическими кафедрами.
Престон Мэддок, как и большинство биоэтиков, выступал за лишение медицинской помощи стариков, конкретнее, людей старше шестидесяти, в том случае, когда их болезнь оказывала серьезное влияние на качество жизни, даже если пациенты могли не только жить, но и наслаждаться жизнью. Если болезнь поддавалась излечению, но процент выздоравливающих не превышал достаточно низкой величины, скажем, из десяти больных поправлялись только трое, большинство биоэтиков сходились на том, что старикам все равно надо дать умереть без лечения, поскольку с утилитарной точки зрения их возраст гарантировал, что обществу они будут давать меньше, чем получать от него.
Невероятно, но практически все биоэтики полагали, что новорожденных с пороками развития, даже с незначительными, следует оставлять без внимания, пока они не умрут. Если младенец заболевает, лечить его не нужно. Если у младенца временные трудности с дыханием, помогать ему незачем, пусть задохнется. Если младенец не может сам есть, пусть голодает. Инвалиды, говорили биоэтики, тяжелая ноша для общества, даже если они могут сами себя обслуживать.
Микки чувствовала, как в ней закипает злость, только уже совсем по другой причине, не имеющей отношения к страданиям и унижениям детства. К этой злости ее эго не имело ни малейшего отношения. Эту злость вызывали выродки, называющие себя людьми.
Она прочитала отрывок из книги «Практическая этика», в которой Питер Сингер из Принстонского университета оправдывал убийство новорожденных с таким не столь уж серьезным заболеванием, как гемофилия: «Когда смерть младенца с пороком развития приводит к рождению другого младенца с большими перспективами счастливой жизни, полный объем счастья будет больше, если убить неполноценного младенца. Потерю счастливой жизни для первого младенца перевесит обретение счастливой жизни вторым. Таким образом, если убийство младенца-гемофилика не оказывает неблагоприятного воздействия на других… логично и правильно его убить».
Микки пришлось встать и уйти от всего этого. Ярость переполняла ее энергией. Она не могла сидеть. Ходила взад-вперед, сгибая и разгибая руки, сбрасывая энергию, пытаясь успокоиться.
Как ребенок, перепуганный, но по-прежнему тянущийся к историям о призраках и чудовищах, она вернулась к компьютеру.
Сингер однажды предложил считать убийство младенца этичным, если родители считают, что оно послужит интересам семьи и общества. Далее, он заявил, что младенец не становится личностью на первом году жизни, таким образом перебрасывая мостик к идее, что убивать младенца этично не только при рождении, но и значительно позже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});