Читать интересную книгу Долг - Абдижамил Нурпеисов

Кто из нас не знал Сабита Муканова, который даже на склоне дней, несмотря на свою грузность и преклонный возраст, отличался легкостью в движениях, бодростью духа, порывистостью и оживленностью характера. И еще, активный и деятельный, он любил общение, контакт, поездки в аул, в отдаленные уголки, искал связь с миром, с людьми и свое существование вне мира, вне его вечного движения вперед не представлял. Находясь среди народа, он не испытывал необходимости подлаживаться под народ. Ибо он сам был подлинным воплощением простоты и естественности, что, конечно, помогало ему при встрече с народом без особого усилия быстро и незаметно раствориться в своей родной стихии. И народ шел к нему всегда охотно, с полным доверием. Чем больше приближался он к старости, казалось бы, к естественной и неотвратимой физической немощи, тем с большим азартом, увлечением, неистовее работал он, поражая и восхищая всех нас жизнелюбием, работоспособностью, приступая одновременно сразу к нескольким вещам. И если современный придирчивый, с возросшим вкусом читатель найдет недостатки в созданных им в последние годы жизни произведениях, то, по-моему, они объясняются тем, что, чувствуя приближение того неотвратимого рокового часа, когда из рук выпадет перо, Муканов торопился, спешил во что бы то ни стало успеть, осуществить многочисленные свои планы, замыслы и идеи. Старый писатель, как старый солдат на поле брани, не хотел и не собирался бросить свое боевое оружие, наоборот, находясь в бодром состоянии в гуще бурлящей жизни, умел с завидным оптимизмом вслушиваться в ее ритм Я дыхание, владея чутким слухом и тонким чутьем. Писатель постоянно находился среди тружеников, в самой горячей точке всенародного движения, и сам горел желанием во что бы то ни стало откликнуться первым непременно крупным произведением, романом или повестью, поэмой или пьесой, по крайней мере очерком, или очередным отзывом об Ибрае Жахаеве, о Нурмулде Алдабергенове. К тому же Муканов был признанным знатоком многосложной алгебры древнего родословия казахов, быта народа, обычаев, ритуалов, обрядов, истории предков, будничной жизни современников, и во всех своих произведениях, независимо от их жанра, от близости или дальности эпохи давал колоссальные сведения, информацию одну интереснее, забавнее и анекдотичнее другой, нередко с намеренно допущенными элементами фантастики, и в результате у читателя складывалось впечатление, что в совокупности своей все это довлеет над материалом, не умещаясь в обычно довольно объемистые произведения писателя.

Пожелай такой писатель, как Сабит Муканов, наделенный колоссальным воображением и неиссякаемой богатой фантазией, он мог бы стать одним из лучших фантастов нашей литературы. Но он не захотел, зато и эта особая черта писательского таланта так или иначе отразилась в созданных им произведениях. Не говоря о вымышленных героях, нередко даже в поступках исторических персонажей читатель обнаруживает в неумеренной дозе явное домысливание, когда он вольно или невольно преувеличивает, будто не довольствуясь имеющимися под руками достоверными сведениями, доподлинными фактами, имевшими место в жизни того или другого литературного героя. И он нередко преувеличивал события и ситуации, преднамеренно уводя своего читателя в сферу легенды, сказки, и, не дав разобраться в своих собственных ощущениях, то и дело, опять-таки по воле своей, резко приземлял повествование до обыденности, и тогда заурядный, будничный быт, лишенный сколько-нибудь поэтической приподнятости и пафоса, выглядел бледно в своем фотографическом, черно-белом рисунке. Такая большей частью неоправданная смена вероятного и невероятного, обыденного и фантастического в сюжетной линии, особенно в «Промелькнувшем метеоре», не могла не обернуться некоторыми досадными промахами. Но зато во всех других произведениях Муканова, написанных, как говорится, по горячим следам современной действительности, читатель своевременно узнавал трудовые подвиги рисоводов Сырдарьи, хлеборобов Сарыарки и чабанов далекого Мангышлака. Если в каких-то произведениях не хватало, допустим, обстоятельной художественной разработки, то всегда она с лихвой компенсировалась достоверностью фактов, подлинностью событий, живым трепетом актуальных тем, жизненностью поднятых проблем. И еще присущая письму Муканова особая доверительность и живость самого рассказчика, публицистическая взволнованность и увлекательность острого сюжета, удачно и органически переплетаясь с дыханием трудовой жизни, создавали реалистическую картину нашей действительности..

Всякая ноша, тем более если она составляет смысл жизни такого большого писателя, каким был Сабит Муканов, бесспорно, тяжка и тяжела. Но, как бы ни была тяжка и тяжела ноша писателя, если он, писатель, прожив со своим народом семьдесят три года, сумел после себя оставить потомству такие шедевры казахской литературы, как, скажем, «Ботагоз», «Балуан-Шолак», «Адаскандар», «Сулушаш», «Школа жизни», «Таков колхозный аул», «Салют маю», — значит, стоило жить, значит, стоило творить, не ведая покоя, отдыха, не щадя себя, постоянно преодолевая с годами все более растущие недуги старости, как альпинист, по пути восхождения преодолевающий по вершку препятствия. Ибо на какой бы каторжный, нечеловеческий труд ни обрекал себя писатель, однако в нем, в этом труде, заключается главный смысл его жизни. Творили они и продолжают творить не столько себя ради. Взвалив на себя тяжелую ношу глашатая истины, всегда шли самозабвенно и яростно эти поистине сильные и мужественные духом люди, видимо, для того только, чтобы еще и еще раз доказать, на какие возвышенные подвиги способна их нация!

ГАБИТ МУСРЕПОВ

Пока человек творит, жизнь его в движении. К тому же если человек обессмертил свое имя в глазах вот уже стольких поколений казахов делами, достойными внимания и почитания, делами, которые по дерзости духа, осмелюсь сказать, сродни, скорее, доблести или подвигу, то, естественно, такая жизнь была всегда на виду и она служила объектом для подражания.

Действительно, были годы, когда он для литературной молодежи Казахстана был кумиром, был объектом восхищения, редко кто из нас стороной обошел его творческое влияние или личное обаяние. Помню, мое поколение, после окончания войны долгие годы не снимавшее с себя серые шинели, во всем старалось подражать ему, хоть в чем-то походить на него. Он тогда был молод, красив. В те послевоенные годы среди бедно одетых людей нас особенно поражала безукоризненность его костюмов, сорочек. Внешнему великолепию соответствовала еще и его всегда чуть-чуть замедленная реакция, манера держаться корректно, не позволяя ни при каких обстоятельствах переходить границу нормы поведения, и, наконец, по-мусреповски неторопливо-царственное движение, редкий, но всегда точно рассчитанный жест, который, кстати, венчал спокойный бархатный голос.

Помню, как однажды Кенен Азербаев, видимо, не менее восхищенный, чем литературная молодежь тех лет, никогда не покидавшей Мусрепова поразительной гармонией его внешнего и внутреннего облика, в экстазе импровизации назвал его не иначе как князем. Я допускаю, что в те годы мы, возможно, со свойственной молодежи восторженностью могли где-то преувеличивать его величие, попадая, безусловно, под влияние той симпатии, которую испытывали к нему как к писателю и человеку. Но вряд ли будет уместно допускать сомнения по отношению к этому многоопытному старцу, патриарху устного народного творчества. Когда Кенен Азербаев, сам являясь подлинным воплощением всего красивого, я имею в виду телесного и духовного, наделенный тонким чутьем и отменным вкусом, обожествляя свой поэтический объект, искал сравнения, столь непривычные для восприятия казахского уха, он, разумеется, не вкладывал в это понятие социальный оттенок, а исходил, исходил наверняка, из желания выразить по-особому чувство своего высшего восторга. А Мусрепов был всегда достоин восторга!

Думая о начале жизненного пути писателя, я оглядываюсь назад, стараясь мысленным взором охватить минувшие дни сравнительно недавнего прошлого родной литературы. Имя Мусрепова неразрывно связано с историей создания, утверждения и развития казахской советской литературы, у истока которой стояли незабвенные Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров и Беимбет Майлин. После великого Абая, поистине Пушкина казахской литературы, без всякого сомнения, роль и значение вышеупомянутой великолепной тройки в деле дальнейшего развития литературы, уже в советский период, неоценимо велики. Едва перевалив рубеж в сорок лет, ставший роковым для всех троих, они завершили свою земную жизнь. К счастью для казахской литературы, вслед за ними почти стремя в стремя шла следующая тройка. — Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, вслед за ними вошел в литературу и Габит Мусрепов.

Названные трое, словно своеобразный триумвират нашей национальной гордости, несмотря на то что были они детьми одного поколения, одной определенной социальной эпохи и пришли в литературу, как говорится, след в след, по природе таланта и мироощущению были разными. Если по уровню культуры письма уже тогда стоявший в одном ряду с передовыми европейскими писателями Мухтар Ауэзов поражал современников глубиной постижения психологии человека й широтой охвата и осмысления отображаемой действительности и современная казахская литература благодаря его гению достигла высочайшего своего уровня, то Сабит Муканов был кровное дитя крутого времени. Он обладал колоссальным темпераментом полемиста и привнес в без того накаленный литературный климат того времени острую классовую принципиальность, крупно и размашисто выразил в своем творчестве неуемный дух пробужденного народа. Следует отдать должное: он до конца своих дней переворачивал своим неутомимым пером писателя-бойца, писателя-борца нетронутые глыбы эпохи. В своем благородном нетерпении и постоянной спешке, подгоняемый желанием как можно больше охватить и быстрее осуществить свои неисчерпаемые творческие замыслы, ему, быть может, не всегда удавалось выплавить, как сказал Маяковский, из тысячи тонн словесной руды золотые слитки.