никогда не тяготилась нашими делами — они всегда у нас были общими. Что же теперь случилось? И дети… Дети никогда не были помехой делу. Никогда.
— Бывают минуты, когда выбора нет и выход только один, — вздохнула она, коснувшись пальцами жесткой его седой пряди, упавшей на лоб. И Ядринцев, расстроенный и глубоко задетый, сделал головой нетерпеливое, отстраняющее движение. Сказал:
— Мне горько, Адечка, очень горько. И я никак не могу связать одно с другим: дети — и переезд. И твоя беременность еще в самом начале… Прости, но какая тут связь?
Она опять помедлила:
— Дети учатся. И мне не хотелось бы их сейчас срывать… Тебя я понимаю и решение твое одобряю. Но пойми, другого выхода у нас нет. Это временно, до лета. А потом мы снова будем вместе, приедем к тебе. Это временно…
Так ни до чего и не договорились.
Вечером, когда легли спать, Ядринцев попытался возобновить разговор, надеясь убедить жену. Адя была нежна, ласкова, близка, но эта близость показалась Николаю Михайловичу обидной и даже унизительной. Словно и в этом был какой-то умысел, обман, какая-то противоестественность… Он заговорил горячо и страстно о необходимости совместного переезда — Аделаида Федоровна была непреклонна. Что ею руководило, какие мотивы — осталось для него загадкой. Ядринцев чувствовал себя оскорбленным. Да, да! Можно мириться с ложью и противодействием врагов, антагонистов, но когда тебя не понимает и не поддерживает самый близкий человек, друг, жена, что может сравниться с этим!..
Ядринцев заперся в кабинете, ходил в темноте, натыкаясь на острые углы стола, шкафов, курил папиросу за папиросой, пьянея от дыма… Хотел успокоиться. Хотел что-то понять. Вдруг его поразила мысль, неожиданная и совершенно новая: да ведь Адя что-то скрывает, не говорит! Он вернулся в спальню, осторожно тронул жену за плечо:
— Адечка, мне показалось, ты что-то скрываешь от меня. Тебя задерживают в Петербурге не дети… и не беременность. Но что? Скажи: что?
Он хотел знать истинную причину столь странного, необъяснимого ее поступка, но ничего другого Аделаида Федоровна не сказала, уверяя, что ничего другого и нет. И Ядринцев так и не узнал, не мог предположить, что ехать в Сибирь Аделаиде Федоровне категорически не советовали врачи, говоря, что для нее этот переезд сейчас более чем нежелателен и опасен… Ядринцев не знал этого, Аделаида же Федоровна не решилась ему сказать, а вернее, твердо решила не говорить, опасаясь, что, узнав об этом, он, конечно, отложит переезд — и все его планы рухнут. Она понимала, что значил для Николая Михайловича переезд в Сибирь, и не хотела ему мешать… Это был странный, на первый взгляд, поступок. Но Аделаида Федоровна не знала, как поступить иначе, боялась ошибиться — и, вероятно, допускала самую горькую и непоправимую ошибку в своей жизни.
* * *
Потанин же всякий раз при встрече осведомлялся:
— Ну-с, Николай Михайлович, что надумали? Неужто все никак не решитесь? И напрасно. Напрасно, сударь! Работать в Сибири куда интереснее — весь материал под боком. А главное — польза несравненно большая будет, в этом я вас уверяю. Вместе станем работать. Александра Викторовна готова сотрудничать, могла бы иностранный отдел вести. И Аделаида Федоровна…
— Аделаида Федоровна не едет, — мрачно сказал Ядринцев.
— Не едет? Аделаида Федоровна не едет? Не верю!..
— Дети тоже не едут. Остаются в Петербурге.
Потанин смущенно помолчал, вскинув густые рыжеватые брови. И огорченно вздохнул:
— Значит?..
— Значит, поеду один, — сухо и твердо сказал Ядринцев.
Решиться на такое было нелегко. Но еще труднее было бы на это не решиться. Потанины вскоре уехали. А Ядринцев еще какое-то время оставался, задерживался в Петербурге, словно хитря с самим собой, откладывал отъезд…
12
Несколько лет назад Томск посетила труппа во главе с известным в то время артистом и режиссером Бельским. Впрочем, посещение это было случайным, незапланированным — труппа направлялась из Иркутска в Тюмень, проездом оказавшись в Томске. Остановилась на день в ожидании парохода. И губернатор Красовский, узнав об этом, распорядился труппу задержать. Губернатор был большой любитель театра, знал многих столичных знаменитостей, и с Бельским у него сразу же наладились дружеские отношения. Красовский пожелал, чтобы заезжие артисты поставили спектакль — и непременно «Горе от ума», где ему особенно нравился заключительный монолог Чацкого: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок…» Красовский и сам в свое время, обиженный по службе, бросил, можно сказать, такую же фразу, отправляясь в Сибирь… Спектакль был поставлен, имел большой успех. И губернатор потом настойчиво уговаривал Бельского:
— А вы, голубчик, оставайтесь в Томске. Театра нет? Построим. Вот купцы наши потрясут мошной — и построим.
Бельский подумал, подумал и согласился. И театр в Томске был построен. Купец Королев полностью взял на себя все расходы, только с одним уговором: чтобы театр принадлежал ему: пожелает Королев — представленья в нем будут, спектакли, а захочет — под склад займет и замки навесит…
Странный был этот купец Королев. Когда несколько лет назад в городской думе был поднят вопрос о пожертвованиях на строительство сибирского университета, он заявил, что не даст ни копейки, потому как не видит нужды в этом заведении. Другой томский миллионщик Асташев хоть рубль положил на алтарь науки — в насмешку, конечно! А Королев — ни копейки. Тогда же один из гласных думы предложил разобрать стены недостроенного кафедрального собора, дабы использовать кирпич на закладку университетского здания… Собор, между прочим, начали строить еще в 1845 году, строили пять лет, уже и купола возвели, и кресты, слава богу, приготовили, хотели поднимать… как вдруг однажды весной, в канун пасхи, средь бела дня, на глазах изумленной публики, самый большой купол дал трещину — и рухнул…
Прошло уже с тех пор сорок лет, а собор так и стоял недостроенный, зияя черным провалом. Птицы да бездомные кошки находили в нем приют. Вот гласный думы и предложил разобрать стены собора и употребить кирпич на строительство университета… Но тут вмешался Королев и заявил, что собор он достроит. И достроил. На университет не дал ни копейки, а собор достроил. И театр менее чем в два года возвел. Посмеивался: «Оно лучше, когда один хозяин. У семи нянек-то дитя без глазу». Вот, вот, для него это было немаловажно: «Один хозяин». Позже театр так и называли — Королевский. Был еще в Томске Королевский детский приют, Королевская богадельня… Спустя годы иные неосведомленные томичи терялись в догадках: «Почему театр королевский? Откуда им тут, в Сибири, королям взяться, если их и