Читать интересную книгу История одного крестьянина. Том 1 - Эркман-Шатриан

Такого ужаса я в жизни еще не испытывал. И я бы повернул вспять, если б батюшка не сказал:

— Пойдем, Мишель!

И я увидел, что на этот раз он не испытывает страха. Итак, мы приближались к хижине, и, когда оставалось до нее шагов двадцать, мать вдруг бросилась на меня с пронзительным воплем, — да простит мне бог эти слова, так вопят, вероятно, дикари. Она вцепилась мне в шею руками, чуть не повалила на землю, и, если б я рывком не развел ее руки, она бы меня задушила. Тогда она ударила меня ногой и закричала:

— Задумал убить Никола! Убить своего брата! Что ж, убивай, проклятый кальвинист!

И она все пыталась укусить меня. Вопль ее раздавался по всей деревне; люди выбегали из домов, переполох поднялся невероятный.

Отец схватил ее обеими руками сзади за кофту, стараясь оттащить от меня, но, почувствовав это, она вдруг в исступлении бросилась на него, обзывая якобинцем, и, если б не силач угольщик Гановр и пять-шесть соседей, она бы, пожалуй, выцарапала ему глаза.

Наконец соседи оттащили ее к нашей хижине, она отбивалась, как дикий зверь, и кричала с издевкой:

— Ах, вот он, примерный сынок! Сменял отца и мать на кальвинистку. Но тебе ее не видать, мерзкий вероотступник! Не видать! Никола зарубит тебя! И я стану заказывать обедни, чтобы он тебя зарубил… Прочь, прочь, я проклинаю тебя!

Ее уже затолкнули в дом, но крики ее все еще разносились по деревне.

Мы с отцом без кровинки в лице так и остались стоять посреди улицы. Когда двери в хижину заперли, он сказал:

— Она сошла с ума! Пойдем отсюда, Мишель. Если мы войдем, она, пожалуй, нас прикончит. Господи, господи, какой же я неудачник! В чем мое прегрешение, за что мне выпала такая горькая доля!

И мы вернулись к «Трем голубям». В харчевне еще светилась лампа. Крестный Жан мирно сидел в кресле и рассказывал жене и Николь об удачном нынешнем дне. Когда мы вошли и он увидел, что шея у меня залита кровью, а отцовский камзол разорван, когда узнал обо всем, что сейчас произошло, он воскликнул:

— Бедный Жан-Пьер, да быть этого не может! Мы бы ее тотчас же в острог упрятали, не будь она твоей женой. Все это проделки неприсягнувшего попа из Генридорфа. Да, пора кончать с попами, самая пора!

Он добавил, что придется отцу ее оставить, пусть себе живет совсем одна, а отец станет работать у него в сарае, ночевать же будет в харчевне. Но не так-то просто было все уладить: отец хотел жить у себя в хижине, вместе с матерью. Многолетняя привычка, а также и порядочность мешали ему жить врозь с женою, — несмотря на все тяжкие невзгоды, лучше жить вместе. Тех, кто живет врозь, осуждают порядочные люди, а страдают от этого дети.

Ту ночь мы провели в харчевне, а на другой день рано утром батюшка отправился к нам в лачугу за моим сундучком. Он уложил в него все мои пожитки и принес также мое ружье, ранец солдата национальной гвардии, патронную сумку и все прочее. Мать, несмотря на все уговоры добрейшего моего отца, не пожелала меня увидеть.

И я отправился в путь, не повидав матери, унося с собой ее проклятье, зная, что она хочет моей смерти. Я этого не заслужил, и мне было очень тяжело.

Дядюшка Жан рассказывал мне потом, что мать не любила меня потому, что я был похож на ее свекровь Урсулу Бастьен, которую она терпеть не могла всю жизнь, и что невестки и свекрови всегда терпеть друг друга не могут. Что ж, может быть! Но так горько, когда тебя терпеть не могут те, кого ты любишь и кому изо всех сил стараешься угодить, — да, великое это горе!

Глава двенадцая

И вот, друзья, пришло время покидать родной край — старые Лачуги-у-Дубняка и всех добрых наших знакомых.

На следующее утро в десятом часу мы уже были в Грауфтальской долине, по другую сторону горы, у подножья скал. Там-то и должны были соединиться волонтеры со всего округа и потом уж отправиться в Битш, оттуда в Виссенбург, а затем уж и дальше. Тем, кто пришел из деревень первыми, пришлось ждать остальных.

Мы вышли пораньше из-за жары — она чувствовалась уже с рассвета. Маргарита, Шовель, крестный Жан, батюшка и горожане — мужчины, женщины, дети — провожали нас до этого первого привала. И вот мы располагаемся за поворотом песчаной дороги в тени буков, сложив ружья в пирамиды. Перед глазами — беспредельная долина, река, окаймленная ивами, а в вышине — леса, пересеченные скалами.

Сколько раз, вот уже полвека, останавливался я на этой дороге, смотрел, раздумывал о далеком прошлом! Все пережитое вставало перед глазами, и я вспоминал: вот здесь мы обнялись в последний раз. Вот там бедняга Жак, а может, горемыка Жан-Клод, с ружьем на плече, обернулся, пожал руку старому отцу и крикнул:

— До будущего года!

По этой тропе пришли волонтеры из Сен-Жан-де-Шу, а по той — из Миттельброна! Бой барабанов доносился из лесной чащи задолго до их появления, но они как-то неожиданно вынырнули из сосновой рощи с большими шляпами на острие штыков. И тотчас же по всей долине прокатились возгласы:

— Да здравствует нация!

Да, в далекое прошлое канули те времена, а деревья, скалы, кустарник все еще существуют и все так же плюш; обвивает скалы! Но где же те, кто кричал, обнимался и обещал вернуться? Да, где они? Как подумаешь о товарищах, что полегли на берегах Мозеля, Меза, Рейна и в зарослях вдоль Аргоны, то согласишься, что творец о нас позаботился.

Одним словом, все это я вам рассказываю, чтобы обрисовать наши сборы в июле 1792 года; впрочем, всюду происходило то же самое, всюду волонтеры ждали друг друга, чтобы идти сообща.

Вот Маргарита, сидя рядом со мной на вересковой поляне, у обочины дороги, открывает небольшую корзинку с хлебом, мясом и вином — все это она принесла с собой, потому что в те времена в Грауфтале, бывало, хоть шаром покати — харчевни дедушки Беккера еще и в помине не было. И все жительницы Пфальцбурга, зная, что придется ждать, принесли всякую снедь.

Шовель, батюшка, крестный Жан, три-четыре офицера муниципальной стражи устроились поодаль от дороги, в тени дубов, и поглядывали на нас издали: они понимали, что нам нужно о многом сказать друг другу и так приятно побыть вдвоем. Маргарита просила писать всякий раз, как выпадет удобный случай, с любовью смотрела на меня; она не плакала, как многие другие, держалась стойко — она хорошо знала, что в такие минуты нельзя наводить уныние на тех, кто уходит.

— Пока ты будешь далеко от нас, — ласково говорила она, — я все время буду о тебе думать. И ты о своем отце не тревожься… ведь он и мой отец… я люблю его, и нуждаться он не будет.

Я стоял перед ней, с восторгом слушал ее речи и чувствовал, как крепнет во мне отвага. Надежда на возвращение никогда не покидала меня, даже в часы смертельной опасности; многих с ног валили дождь, снег, холод, голод и все другие невзгоды, а я выстоял — я хотел снова увидеться с Маргаритой, ее любовь меня поддержала.

У скалы рядом с нами расположилась семья папаши Гуэна, подрядчика по фуражу. Старик отец, мать и сестры жалобно причитали; отец все твердил, что сыновьям надо было испросить его согласие, что нет нужды уходить обоим — в его-то годы в одиночку не сладишь с делом. Словом, все это наводило тоску, и оба парня, как видно, утратили душевную бодрость.

По счастью, в других местах старики вели иные речи и говорили с молодыми волонтерами лишь об отечестве и свободе.

А как только появился кюре Кристоф, эхо донесло возгласы «Да здравствует нация!» до Фальберга и Черной лощины! Казалось, будто древние горы ожили и вторят нам, простирая свои дубовые и еловые длани, будто заодно с нами вершина перекликается с вершиной.

Кюре Кристоф привел лютцельбургских волонтеров; пришел он также и ради того, чтобы благословить наши знамена. Я заприметил и узнал его издали; когда он еще спускался по тропинке, вьющейся по Бишельбергским скалам, и вел за руку моего братца Этьена. Некогда мне было навестить бедного мальчугана, поцеловать на прощанье, и он сам, ковыляя, добрался сюда.

И вот, под громовые возгласы, я спустился к Зинзельскому мосту. Было около одиннадцати часов; здесь, в долине, стояла такая немыслимая жара и было до того душно, что несметное множество мошкары падало в воду, и река поблескивала от чешуи рыбешек, охотившихся за добычей, а в тени ив, сверкая, точно молнии, сновали форели. Встретились мы на горбатом мосту, и господин Кристоф, по лицу которого градом катился пот, протянул мне свои сильные руки со словами:

— Я доволен тобою, Мишель. Знаю, знаю о твоем счастье — ты его заслужил.

А потом Этьен бросился в мои объятья, и мы все вместе поднялись к дому лесничего, где собрался военный совет общины. Этьен побежал к Маргарите и отцу, торопясь обнять их. Шовель и дядюшка Жан вместе с мэрами селений пришли пожать руку господину кюре.

Всего волонтеров из окрестностей Пфальцбурга собралось сотен пять-шесть — не хватало пока лишь волонтеров из высокогорных деревень. Но не успели мы собраться, как издали раздалась дробь барабана, и все закричали: