Оба полюса представлений о грядущем смыкаются в единстве игнорирования марксистски-диалектического рассмотрения исторических процессов и неверии в человека»[474].
В полемическом запале И.Ефремов называет роман-предостережение тоже антиутопией, однако ясно, о чем речь. В своем «Часе Быка» писатель как бы совместил роман-предостережение с конструктивной коммунистической утопией, продолжив новаторство Г.Уэллса, в некоторых своих фантастических романах прогнозировавшего одновременно и желательные и не желательные тенденции современности. В «Часе Быка» нашла, таким образом, более полную, чем в утопии или романе-предостережении, жанровую реализацию та черта художественного фантастического прогноза, которую З.Файнбург называет эффектом целостности: «…явление рассматривается в научной фантастике не обособленно, что в какой-то мере неизбежно при строго научном теоретическом подходе, как… элемент единого гипотетического мира»[475]. У И.Ефремова гипотетический мир предстает в единстве конструктивных и предостерегающих допущений, в борьбе идеала с антиидеалом, приближаясь к полноте охвата действительности в реалистической литературе. И поэтому хотя в «Часе Быка» осуществлены далеко не все требования, предъявляемые сегодня к художественной фантастике, — перед нами скорее роман-трактат, чем роман в обычном смысле, — этим произведением сделан был новаторский шаг в развитии социально-фантастического жанра.
В научно-фантастической литературе как бы обособляется прогностическая функция искусства вообще. Традиционная реалистическая литература тоже в какой-то мере прогнозирует будущее, говорит З.Файнбург, но построение целостной картины будущего не входит в её задачу. (Быть может, войдет когда-нибудь, когда, по мысли И.Ефремова, образно-художественное познание сольется с научно-логическим.) А так как научно-теоретический анализ тоже не в состоянии дать картину будущего как единого целого, то в итоге «эффект целостности — хотя бы ценой опеделенных потерь за счет глубины и логической стройности анализа -остается только за научной фантастикой»[476]. В системе современного реализма научная фантастика выполняет такую роль, которая до неё литературе была не свойственна.
З.Файнбург цитирует характерное высказывание теоретика научной фантастики Дж.Кемпбелла-младшего: «…старый метод — сначала проводить испытание, потом исправлять ошибки — больше не годится. Мы живем в эпоху, когда одна ошибка может сделать уже невозможным никакие другие испытания. Научно-фантастическая литература дает людям средство экспериментировать там, где экспериментировать на практике стало нельзя»[477]. А вместе с тем движение современной цивилизации, как никогда, нуждается в грандиозных экспериментах. Научно-фантастическую литературу можно уподобить грандиозному институту мысленного экспериментирования. Один из методов научного прогнозирования — опрос экспертов. В «экспертизу», которую по той или иной проблеме производит научная фантастика, втягиваются тысячи и миллионы читателей. Но эта-то народная форма прогнозирования и возможна благодаря преимуществам метода научной фантастики и, в частности, той его черте, которую З.Файнбург называет эффектом присутствия или сопереживания: образная форма «позволяет показать не просто сами по себе сухие оголенные идеи, до конца понятные только узкому специалисту, но драму идей»[478].
Стало быть, даже если ограничиваться одной только прогностической функцией, удельный вес научной фантастики в системе познания должен не убывать, а возрастать. Известно, что науке, например, плохо удается прогнозирование принципиально нового[479]. Дифференциация знания, особенно между естественными науками и гуманитарными, мешает видеть предпосылки принципиально новых открытий — обычно они вырисовываются на «стыках» наук.
Эффект целостности позволяет давать более долгосрочные прогнозы, хотя, как уже было сказано, ценой некоторых потерь: художественная фантастика хорошо прогнозирует цель и последствия осуществления этой цели, но не может сколько-нибудь строго указать средства её реализации. Очевидно, что в системе современного познания фантастика выполняет особую роль, существенно отличную от других типов искусства. В то же время и характер самого познания ныне существенно меняется: возрастание преобразующей действенности науки поднимает ценность предвидения, прогноза. Поэтому вывод, к которому пришло большинство исследователей, — что образное прогнозирование будущего является важнейшей специфической функцией современной фантастики, — представляется не только правильным, но и плодотворным как универсальный постулат. Он не только указывает на своеобразие научной фантастики, но и связывает её литературную специфику с особым эстетическим отношением к действительности.
В работах о научной фантастике заметна периодическая переориентировка определений: с литературно-жанровых к «научно»-методологическим и наоборот. Эта перемена установки по-своему отражает этапы изучения (со временем они закреплялись в направления и аспекты): от сопоставления с нефантастическими жанрами, через историко-литературное изучение собственной природы научной фантастики к осмыслению её места в общей системе способов освоения мира. Существующие определения стремятся либо вычленить, либо связать научную фантастику то с теми, фантастическими жанрами, через историко-литературное изучение собственной природы научной фантастики к осмыслению её места в общей системе способов освоения мира. Поэтому конечная цель историко-литературного аспекта изучения научной фантастики не просто описание литературных фактов и даже не анализ литературной типологии, но установление самого специфического объекта.
Для исследователя нефантастической литературы эти соображения выглядят общим местом. Но при переходе к новым художественным явлениям как раз самые общие истины и оказываются камнем преткновения. В данном случае намерение выйти из круга внутрилитературных понятий и показать, что «фантастика — литература» (как назвали А. и Б.Стругацкие одну из своих статей) не только в том смысле, что она говорит языком художественного слова, но и в том, что говорит нечто свое, о том, что представляет для нефантастических жанров лишь попутную тему, — было принципиально новым шагом к самому главному в теории.
Попытки понять литературную специфичность научной фантастики через её особый объект делались сравнительно давно. Автор этих строк, в частности, суммировал соображения своих предшественников о том, что научная фантастика выражает взаимодействие человека и общества с научно-техническим прогрессом.
Легко видеть, что объект нефантастической литературы существенно иной: это, во-первых, человек в его общественных отношениях и, во-вторых, социальная среда: то и другое нефантастическая литература берет как данность. Научно же фантастическую занимает не столько данность, сколько момент движения на «стыке» социальной среды с научно-технической культурой. Лабильность этого объекта может быть выражена адекватно как раз в форме предвидения, предвосхищения — в художественной категории прогноза. Вот в каком смысле метод художественного прогнозирования есть «развитие» специфического содержания научной фантастики.
Впоследствии работы Т.Чернышёвой[480] показали, однако, что взаимодействие человека и общества с научно-техническим прогрессом составляет только часть особого объекта научной фантастики, хотя и важнейшую. Ценность работ Т.Чернышёвой в том, что они обосновали методологическое значение для научной фантастики принципиально новой среды, которую создает для человека и общества научно-техническая культура и которая определяет границу эстетического отношения к действительности между фантастическими и нефантастическими типами литературы.
Напомнив, что анализ сложнейшей системы связей между личностью и социальной средой явился великим завоеванием реалистов XIX — XX веков (отсюда — психологизм их произведений), Т.Чернышёва обратила внимание на то, что «реалисты сузили понятие среды по сравнению со своими предшественниками — романтиками и художниками Древней Греции и Рима. В реалистическом искусстве понятие среды, по сути дела, свелось к общественной среде, общество понималось через человека, человек — через общество»[481]. На определенном уровне цивилизации это было оправданно. Однако в новых условиях, когда среда — измененная естественная среда и искусственно созданная человеком («вторая природа») — стала оказывать на личность и общество все большее воздействие, все больше стала сказываться и недостаточность такого подхода. Реалистическая литература и поныне, говорит Т.Чернышёва, не всегда учитывает, что человек ещё и сын природы, а в эпоху научно-технической революции — и порождение научно-технического прогресса.