отчаяния шефа по поводу залива Свиней. Кеннеди преследовали катастрофы. Он чувствовал груз на своей совести за то, что оставил людей умирать под огнем на песчаном берегу. Помощники замечали, что его лицо помрачнело и осунулось, одежда находилась в нехарактерном беспорядке, как и прическа. Утром после вторжения Сэлинджер застал его плачущим в спальне. Он был, писал пресс-секретарь, «взвинченным и недовольным собой как никогда»[670]. Хотя Кеннеди взял на себя ответственность за операцию, он не мог простить руководителей ЦРУ, которые ее планировали и настаивали на ее проведении. Он называл их «сукиными детьми». И не один раз за последующие дни у него вдруг вырывалось посреди какого-нибудь совещания: «Как я мог быть таким глупым?»[671]
Тед Соренсен, член ближнего круга Кеннеди и его главный спичрайтер, писал, что президент «был непривычен к неудачам в политике и в жизни»[672]. А теперь он потерпел настоящую неудачу, более того, его ложь об участии Америки в кубинской операции была жестко разоблачена. Он страдал, как писал Сэлинджер, от «презрения»[673] коммунистического мира, тогда как – и это принципиально важно – «нейтральные страны были теперь более восприимчивы к инициативам Кремля». В ту среду, 19 апреля, когда в заливе Свиней все рушилось, он расхаживал без конца туда-сюда по розовому саду в предрассветные часы и казался самым одиноким из людей[674]. Это был 90-й день президентского срока Кеннеди. Яркий оптимизм его инаугурационной речи в январе, яркие надежды и энергия его предвидения получили два серьезных удара подряд.
Однако решение – возможный выход, который нащупали на совещании 14 апреля, – все еще было под рукой. Кеннеди больше не требовался швейцар Белого дома, чтобы сказать, как действовать дальше. Настало время сменить курс, и на 91-й день своего президентского срока он это сделал.
Кеннеди направил 20 апреля вице-президенту Линдону Джонсону один-единственный листочек с вопросами, влияние которых на ближайшее десятилетие – и много дальше – оказалось поистине сейсмическим. Среди всех прочих возможностей, спрашивал Кеннеди, имеется ли «шанс обогнать Советы»[675] в полете на Луну? «Прикладываем ли мы максимальные усилия? – требовательно спрашивал он. – Получаем ли необходимые результаты?» Мяч был вброшен и продолжал катиться. Через четыре дня, 24 апреля, Вернер фон Браун был срочно вызван в Вашингтон, чтобы изложить свои взгляды на эту проблему. Можно ли осуществить посадку на Луну? Возможно ли это вообще? К 29 апреля ракетостроитель направил Джонсону свой ответ: это не просто возможно, а «в случае принятия чрезвычайной программы»[676] это даже может быть сделано к 1967–1968 году. «У нас есть, – писал фон Браун, – великолепный шанс обогнать Советы в первой высадке экипажа на Луну», – и он специально выделил эти слова. Несмотря на деловой тон, за словами немецкого ракетчика чувствовалось радостное возбуждение. Мечта всей жизни фон Брауна внезапно оказалась от него на расстоянии вытянутой руки.
Даже стоимость этого предприятия – которая так встревожила Кеннеди, – была снижена с $40 млрд до $20 млрд[677]. Она по-прежнему была колоссальной, но в данных обстоятельствах оправданной, а возможно, даже необходимой. А на тот случай, если Кеннеди все еще сомневался, вице-президент, известный сторонник космических программ, привел последний довод: «Впечатляющие достижения в космосе, – писал Джонсон, – все сильнее идентифицируются как серьезный индикатор мирового лидерства»[678]. Собственно, президенту достаточно было взглянуть на последний номер Life за 21 апреля. На 19 полосах этого журнала, посвященных космосу, описывалась реакция молодых людей «за морем» на триумф Гагарина. «Американцев побили»[679], – сказал египтянин. «Я знал, что Россия должна сделать это первой», – сказал японский студент. «Американцы много говорили. Россия молчала, пока не добилась успеха», – заявил африканский студент. И даже государственный секретарь Германии заметил: «Это заставляет понять, что советская похвальба о полном превосходстве может в конечном итоге оказаться небезосновательной». Если Кеннеди хотел продемонстрировать, и продемонстрировать решительно, собственное лидерство всему миру, он должен был действовать.
И так, записка за запиской, совещание за совещанием, Кеннеди подходил все ближе к важнейшему проекту, о котором он впервые всерьез задумался в тот день, когда в Москве чествовали Гагарина. Однако был еще один критический шаг, который необходимо было совершить, прежде чем такой проект мог быть одобрен. Американец должен был все же полететь в космос и вернуться оттуда живым.
Утром 5 мая 1961 года, через 23 дня после того как Юрий Гагарин совершил виток вокруг Земли, Алан Шепард взлетел в небо Флориды с мыса Канаверал.
За стартом, по оценкам, наблюдали около 45 млн человек по телевизору и еще полмиллиона с ближайших пляжей, дорог и автотрасс, которые были плотно забиты людьми. Он стартовал с площадки № 5 в 9:34 по местному времени. Произошло это с опозданием на трое суток. Первоначально старт был запланирован на 2 мая, но помешала плохая погода, зато статус Шепарда как первого астронавта Америки можно было наконец объявить публично. Затем 5 мая NASA попыталось провести запуск еще раз – и старт задерживался семь раз по разным причинам, связанным с погодой и техническими проблемами[680]. Последняя задержка произошла всего за две минуты до старта. Напряжение было почти невыносимым. Он когда-нибудь оторвется от земли? К моменту старта Шепард сидел пристегнутым в тесной капсуле Mercury под названием Freedom 7 на верхушке ракеты Redstone уже больше четырех часов – вдвое дольше, чем ожидалось. Почувствовав отчаянную нужду облегчиться, он в конечном итоге помочился прямо внутрь скафандра. «Я теперь мокрая спина»[681], – пошутил тогда он (так в США называли нелегалов-мексиканцев). Но легендарная выдержка и хладнокровие летчика-испытателя не изменили ему за то время, пока стрелка часов потихоньку подбиралась к нулевой отметке, а миллионы американцев ждали затаив дыхание. «Все, – вспоминал космический репортер Джей Барбри, – бухнулись на колени, били поклоны и молились»[682]. «У меня мороз пробежал по коже, – рассказывал Джин Кранц из центра управления Mercury. – Момент был исторический»[683].
Жена Шепарда Луиза дома в Бей-Колони (штат Вирджиния) наблюдала за предстартовым отсчетом вместе с младшей дочерью Джулией и племянницей Элис. На лужайке перед домом их караулили десятки новостных телегрупп, которые пугали детей и нацеливали камеры на окна гостиной. «Не забудь помахать, когда оторвешься от земли»[684], – сказала она мужу при прощании. «Я открою люк и высуну руку», – рассмеялся он в ответ. Их старшая дочь Лаура в школе-интернате в Сент-Луисе – та самая, что когда-то видела, как ее отец сердится на русских из-за «Спутника-1», – смотрела старт в кабинете директора. Она знала, что папа полетит первым, с того самого момента в январе, когда Шепард был выбран, но ей приходилось держать это в тайне от всех в школе – и хранить этот секрет ей было труднее, чем какой-либо другой в жизни. Теперь же она поймала себя на том, что молится: «Пожалуйста, папа, ничего не напутай»[685]. Там, на верхушке ракеты, Шепард, если верить его другу Джею Барбри, молился о том же самом. «Но, – рассказывал Барбри, – слова он использовал другие»[686].
В кабинете секретаря президента в Белом доме сам президент Кеннеди, его жена Джеки, вице-президент и другие члены Совета национальной безопасности тоже смотрели телевизор. В последние секунды перед стартом в комнате воцарилась, как писал репортер Time Хью Сайди, «зловещая»[687] тишина. Какой-то фотограф щелкнул Кеннеди, внимательно и встревоженно вглядывавшегося в телевизор. Возможность того, что Шепард разлетится на кусочки в прямом эфире, была вполне реальна. На протяжении трех недель с момента орбитального триумфа Гагарина от влиятельных политических фигур раздавались призывы отложить этот полет или, по крайней мере, провести его втайне, на случай неудачи. Последнее, в чем сейчас нуждалась Америка и ее президент, – если учесть еще унижение в заливе Свиней – так это взрыв ракеты в прямом эфире на глазах десятков миллионов зрителей. Но Кеннеди предпочел играть в открытую. Именно это, на его взгляд, возвышало свободную демократию над коммунистической диктатурой. Это был источник гордости не только для Кеннеди. «Мы испытывали свою судьбу перед камерами всего мира, – сказал руководитель