— А он не ограбит нас ночью? — забеспокоилась Крита, но тут же сама покачала головой. — Хотя если и ограбит, все равно далеко не убежит.
При этом обнаружилось, что Силла и в самом деле метила все, что ей принадлежало, — на лбу у узника красовалась татуировка в виде распластанной лягушки. К этому времени он уже оправился настолько, что даже пытался что-то сказать (во рту почти не осталось зубов), но женщины не поняли ни слова. Им даже не удалось выяснить, как его зовут. К счастью, он, похоже, не слишком много времени провел в подвале королевы и был хоть и истощен, но, кажется, ничем серьезно не болен. Когда он уснул, Ксанта потребовала ванну для себя и таз для Гесихии. Только забравшись в большую лохань с горячей водой, жрица почувствовала, что мир вокруг нее начинает понемногу приобретать привычные черты. Она долго терлась жесткой мочалкой, словно хотела смыть с себя весь этот день, удалить всякое воспоминание о нем.*
Ирония заключалась в том, что Ксанте было искренне жаль королеву. Едва ли она видела в жизни много счастья. Связанная с братом узами супружества и, вероятно, ненависти, с юных лет поставленная перед выбором — отказаться либо от настоящего замужества и материнства, либо от возможности получить корону, живущая в ожидании смерти брата и неизбежного передела власти, который или вознесет ее на вершину, или покончит с ней, — королева Силла, должно быть, была бесконечно одинока в своем слишком освещенном снаружи и слишком темном и холодном внутри дворце. Те зверства, которые с ее ведома, а может быть, и при ее участии, творились в подвалах дворца, были, по всей видимости, ее способом отомстить миру и богам за загубленную жизнь. Тут Ксанта вспомнила одну слышанную в Кларетте историю о некой прекрасной даме былых времен, которая любила расписывать тела любовников строчками собственных стихов. Королева Силла тоже писала на телах своих узников свой дневник, полный тоски и отчаяния. А еще — коллекция лягушек: бесконечная череда крошечных божков, которые никому не помогут и ни от чего не спасут.
Ксанта поморщилась: вся ее жалость и умение сопереживать не могли заслонить собой очевидный факт — есть множество способов поведать миру о своих чувствах (один из них — молчание, хотя это и не всегда лучший выход). Однако ясно, что для этого совершенно не обязательно истязать беспомощных людей. Возможно, Силла не могла выбирать свою судьбу, но этот способ горевать она выбрала сама, что ее, безусловно, не красило. Но самым отвратительным для Ксанты, как всегда, оставалось ощущение собственной беспомощности — она ровным счетом ничего не могла сделать ни для узников, ни для самой королевы. Наверняка большинство из людей, находившихся в подвале, действительно были преступниками, и некоторые из них, вероятно, совершили по-настоящему серьезные преступления. И все же в том, что делала Силла, не было ничего общего с правосудием в понимании Ксанты. Жрица полагала, что преступников (вроде тех, что напали на нее этой осенью) можно и должно заключать в тюрьму, можно и должно посылать их на самые грязные и тяжелые работы, чтобы они искупили свою вину делом. Можно и должно даже казнить их, если они не желают принять искупление. Но то, что творила Силла, было просто бессмысленной жестокостью, за этим не стояло ничего, кроме желания причинить боль другому человеку и успокоить зрелищем чужой боли собственное страдающее сердце. Это казалось Ксанте страшной ошибкой и глубоким извращением.
«Если бы я могла придти сюда двадцать лет назад и основать здесь храм Гесихии…» Ксанта пожала плечами: чего не может быть, того не может быть. Двадцать лет назад здесь еще не было людей Королевства, а сама Ксанта была очень далеко отсюда и ее беспокоили совсем другие проблемы. Да и к тому же она не была уверена, что здешним женщинам нужен Храм. У них свои боги, свой уклад, своя жизнь…
Ксанта вылезла из остывшей воды, растерлась полотенцем, накинула ночную рубашку и достала из таза вдоволь накупавшуюся Гесихию.
— Может мне начать собирать коллекцию черепашек, а? — спросила она свою богиню.
В ответ Гесихия лишь втянула глубоко под панцирь голову и лапы, однако сомневаться в значении этого жеста не приходилось. Ксанта покачала головой в немом изумлении — похоже, богиня действительно старела, раз уж стала снисходить до разговоров со своей жрицей. Что-то будет дальше?
21
Отмытый, побритый и подстриженный узник, как водится, значительно помолодел, и оказалось, что он примерно одних лет с Керви и чуть помоложе Ксанты. Ксанта осмотрела его ноги и с сожалением поняла, что здесь ни она, ни кто другой уже ничего не смогут сделать — сухожилия были рассечены не только под коленями, но и у щиколоток, мышца сократилась, и не было никакой надежды, что когда-нибудь связки срастутся. Этот вывод причинял Ксанте почти физическую боль — на мгновение она ощутила острое презрение к себе и к своей богине.
Но так или иначе, а им всем надо было жить дальше. Через пару дней, когда узник уже пошел на поправку, Керви пригласил в дом жреца и официально усыновил нового обитателя дома. При этом ни он, ни Ксанта с Критой практически ничего еще не знали о своем новом «родственнике» — возможно, он и говорил на языке болот, но почти не знал языка Хамарны, а так как он к тому же был еще слаб и выговаривал слова не слишком внятно, общаться с ним приходилось в основном жестами. Тут женщинам неоценимую помощь оказал Дреки с его театральным прошлым. В театре он здорово научился читать по губам и разбирать даже самую тихую и невразумительную речь. Поэтому он смог понять отдельные слова, а потом и целые фразы узника, и Крита признала, что он говорит на языке хоть и незнакомом, но все же, несомненно, близком к ее родному. Керви внес свою лепту — добыл где-то в порту доску темного дерева и кусок мела — когда не хватало слов, они рисовали. Так они понемногу начали понимать друг друга.
Узника звали Нишан, и когда Ксанта спросила его откуда он родом, он в самом деле указал на север, в сторону Уст Шелама. Выяснить, как он попал в подвал к королеве Силле оказалось довольно сложно. Нишан говорил, что ему всегда нравилось мастерить ингрих (слово, которое осталось для Криты, а значит, и для всех остальных совершеннейшей загадкой). Он уделял работе с ингрих много времени, поэтому его жена и сестра постоянно на него сердились, а тухет, семья, и другие односельчане тоже говорили, что он не должен тратить время на такую чепуху, а должен больше работать на огороде и охотиться в лесу.
— Я послушался, но мне стало очень грустно от этого, — говорил Нишан. — Моя жена была с горячим языком, сварливая, да и еще у нее были слепые глаза. Нет, она видела, но только так, как хотела, и то, что хотела. Она думала, что ее братья мало приносят ей еды, что ее тухет плохо о ней заботится, и требовала от меня, чтобы я нес еду к нам в амбар, а у сестры было много детей, а у нас детей не было. Наконец я устал и решил уплыть сюда, в город. Думал, наверное, здесь понравятся мои ингрих. Сел в лодку и поплыл, спустился вниз по реке и попал сюда. Переночевал в лесу за городом, утром приплыл в гавань, разложил на досках лучшие ингрих и стал торговать. Люди покупали хорошо, дали мне много денег, я уж думал, что все устроится. Но вдруг пришли стражники отобрали деньги, ингрих и увели меня в тюрьму. Я так и не понял, почему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});