Загляделся на садовника, заулыбался и Горовой: даже остановился на секунду. Но Виктор быстро прошел мимо фонтана, зло уронив на ходу:
— Фонтанчики... цветочки... — И Горовой, потушив улыбку, прошел за ним.
Прямо в шахтерках, измазанных углем, ввалился Виктор в кабинет Горового. В баню идти не хотелось. К черту баню, фонтанчики, цветочки! Он раздраженно опустился в кресло и, сняв с головы тяжелую каску, швырнул ее на стол.
На столе лежал свежий номер областной газеты. Виктору сразу же бросилась в глаза собственная фамилия, хотя упоминалась она всего один раз, в скобках и обычным шрифтом. В статье трест Виктора назывался самым отстающим.
«Ну вот, и начинается! — невольно комкая газету, словно желая расправиться с нею, как с укусившим комаром, подумал Виктор. — Теперь каждый день будут благословлять!».
Он сердито швырнул газету Горовому.
— На! Любуйся! Читай!
— А что, ругают? — полюбопытствовал старик и, бережно расправив смятый лист, стал медленно и, как показалось Виктору, со смаком читать статью. — Ну, ну! — добродушно усмехнулся он, прочитав до конца. — Пускай! Мы к этому привычны.
— А я непривычен. Нет! — вдруг каким-то петушиным голосом закричал Виктор. — И привыкать не хочу! Слышишь? Когда будешь план давать, ну? — Уже не чувствуя всего безобразия этой сцены, набросился он на старика, словно хотел взять его за горло.
Горовой невольно попятился от него.
— Так ведь ты же сам видел, Виктор Федорович? — почти умоляюще, стыдясь за начальника, пробормотал он. — Раньше месяца ну никак невозможно.
— А почему Посвитный может? — взвизгнул Виктор, потеряв последние остатки дорого давшегося ему в последние дни спокойствия. Но тут уж статья в газете была виновата. Это она выбила Виктора из колеи. Его ругали в печати впервые в жизни. — Посвитный может, а ты не можешь? Или не хочешь? Не хочешь, да?
Горовой выпрямился во весь свой богатырский рост и высоко поднял седую голову.
— Нет! — с гордой обидой, прямо в лицо управляющему ответил он. — Как Посвитный — не хочу!..
Он был оскорблен. Оскорблен в самых дорогих своих чувствах. И кем же? Человеком, полюбившимся ему с первого взгляда, полюбившимся именно за то, что он, мальчишка, пристыдил его, старика, и, пристыдив, вдохнул в его жилы новую молодость.
Горовой не обиделся на Виктора, когда тот срамил его при всех на совещании: этим обидеть нельзя. А сейчас, в уединенном кабинете, один на один, управляющий кровно оскорбил его; и не безобразным криком своим — он и это простил бы молодому, горячему человеку, хоть и не привык, чтобы на него кричали, — обидел, предложив ему, старому горняку, вместо трудного, но верного пути, на который он добровольно встал, — путь легкий и бесчестный...
— Нет! — упрямо повторил он. — Я на это не пойду! И официально прошу вас. Виктор Федорович, вы меня к атому и не понуждайте!
Что-то такое было в тоне, каким сказал он эти слова, что сразу остановило и даже смяло Виктора. Он отступил. Устало опустился в кресло и ничего не ответил.
Теперь они оба молчали: Горовой — непримиримо. Виктор — устало. В тишине было слышно, как за окном шумит и живет шахта. Особенно явственно доносилось сиплое всхлипывание пара. И откуда-то, совсем издалека — песня. Это, вероятно, девчата на сортировке поют. Они всегда или поют, или озорно ругаются: так веселее работать.
Виктору опять попалась газета на глаза. Назойливо выползла вперед строчка с фамилией... Каждая буква в этой строке казалась колючей. Каждая — жалила. И Виктору вдруг вспомнились жирные, добрые заголовки, которыми когда-то ласкали и баловали его газеты: «Рекорд Виктора Абросимова», «Славный почин Виктора Абросимова», «Работать по-абросимовски!». Он невесело усмехнулся и вздохнул.
Отчего не остался он шахтером-забойщиком?
Забойщику — легче!
Он вспомнил Алексея Великанова. «А пожалуй, и я б теперь какую-нибудь теорию отжима выдумал бы. И опять бы гремел!». Он грустно задумался, и Горовому стало жаль его, жаль по-человечески.
«А ведь ему небось тяжелей, чем мне! — великодушно подумал он. — Он один за всех в ответе!».
— Эй, Виктор Федорович, не обижайся на старика, — ласково сказал он, склоняя непокорную голову и уже все прощая хорошему хлопцу. — Ты ведь сам шахтер — понимаешь! Не знаю, как там у металлистов водится, — засмеялся он, — а для нас, горняков, шахта существо живое, родственное... Кому — мать, кому — сестра, а мне, старику, — дочка. Так-то! И он осторожно, именно по-отцовски, погладил ладонью плечо молодого начальника. — Потому и обязан, как отец о дочке, о ней свое попечение иметь! — продолжал он, стараясь как можно деликатнее, притчами, на которые он был великий мастер, до конца и без обиды выяснить щекотливую тему. — Должен я об ее будущем думать, приданое ей богатое приуготовить. И за ее девичьей честью обязан я строго, ох, как строго наблюдать! Как же ты хочешь, — мягко улыбнулся он, — чтобы я по примеру Посвитного дочку свою на панель, на улицу вытолкнул бы своею рукою, за-ради легкого хлеба... Э. нет! — покачал он головой. — Не стану я дочкой-то торговать, Виктор Федорович, пойми ты меня, старика... Не дам я ее поганить...
Но Виктор, казалось, его и не слушал; думал о своем. Вдруг он слабо усмехнулся.
— А ведь меня не за свои, за ваши грехи ругают! — сказал он, опять придвигая к себе газету. — А отвечать приходится мне.
— Так разве ж мы не понимаем, не сочувствуем? — с жаром подхватил Горовой. — Да, Виктор Федорович, да мы же дорогой душой...
— Ну, ну! — равнодушно сказал Виктор и пошел к двери. — Где у тебя баня?
8
Снова, как и пять лет назад, жил Виктор Абросимов, повинуясь главному канону шахтерской веры: дай добычь! Дай уголь на-гора! Вся жизнь Виктора теперь была в этом.
В Донбассе говорят «добычь», «добыча», а не добыча. И хотя слово «добыча» точно определяет производственный процесс — каменный уголь не производят, не плавят, не выжигают, его именно добывают из недр земли, — все же есть в этом словце нечто промысловое, охотничье, что-то от фарта, от случайной удачи, от приискательского счастья...
И в глазах Виктора Абросимова уже тоже появилось это тоскливо-охотничье выражение, ищущее и голодное. Как сокол на добычу, хищно бросался он каждый день на рапортички и потрошил их; но добыча была тщедушной, худосочной, он разочарованно утягивал когти.
Даша с беспокойством наблюдала мужа в те редкие минуты, когда он бывал дома; Виктор похудел, осунулся, был вечно озабочен и расстроен, ел тревожно и на ходу, плохо спал... Но Даша не решалась приступиться к нему с расспросами, боялась.
Однажды только спросила она в тоне своей обычной, доброй, товарищеской насмешки:
— Ну, как дела, дорогой Менделеев? Не легко, видно, осуществлять грандиозные замыслы?
— Какие там замыслы? — в досаде отмахнулся Виктор. — Не до жиру, — быть бы живу!
И Даша больше не трогала его.
Виктор и сам не успел заметить, как и когда он отступился от своих планов внедрения новой механизации, полной цикличности и непрерывного потока. Да он и не отказался — он только временно отодвинул мечты в сторону. Мечты — мечтами, жизнь — вот она!
Текучка, от которой так успешно отбивался он в первые дни, все-таки, наконец, настигла его и раздавила. Целый день вертелся теперь Виктор в суете мелких дел, подписывая какие-то бумаги, накладывая какие-то резолюции, отдавая какие-то распоряжения по пустякам. Но жил он — всей душой жил — только одним — суточным планом. Не квартальным, не месячным, только — суточным.
— Как добычь? Как добычь? — беспрерывно звонил он по телефону Посвитному, Горовому, Беловеже... и Посвитный — ехидно, Беловежа — виновато, Голубев — добродушно, а Горовой — даже бодро докладывали начальнику, что «дело понемногу улучшается, сегодня дали на три — пять — восемь десятых процента больше, чем вчера».
— Да разве это добычь? — взрывался Абросимов. — Это ж температура больного гриппом! — и он в ярости швырял телефонную трубку, проклиная упрямого Горового, ленивого Голубева, юного Беловежу. А больше всех — Посвитного: зачем раздразнил, зачем поманил «сюрпризцем», зачем шепнул в ухо ядовитое словечко «маневр»? Оно-то и лишило Виктора покоя.
Часто по вечерам, оставшись один в своем большом и пустынном кабинете, принимался он вновь и вновь изучать рапортички. До боли в глазах вглядывался он в колонки цифр, словно пытаясь что-то разглядеть за ними. Но если в первые дни за цифрами еще виднелись ему живые коллективы людей, знакомые лица шахтеров, бригадиров, забойщиков, то сейчас каждая цифра означала только одно лицо: заведующего шахтой. Семь было шахт, семь цифр и семь лиц.
И все семеро нарочно, назло Виктору не выполняли плана!
Иногда он всерьез так думал. В самом деле, отчего они плохо работают? Оттого, что не хотят. Не хотят! Все в их руках — шахты, машины, люди, уголь. Но они сговорились погубить молодого начальника и не дают добычи. А он бессилен против них. Он может только рычать да брызгаться слюной в телефонную трубку!