Пусть сейчас одна группа шахт, поднатужившись и даже сократив временно подготовительные работы: — временно, только временно! — станет перевыполнять план и этим прикроет отстающие шахты и даст желанную Виктору среднюю по тресту — сто процентов. А тем временем подтянутся отстающие шахты, выйдут на линию огня и в свою очередь заслонят собою тех, кто отойдет зализывать раны. И опять будет желанная средняя — сто. Что ж тут плохого, преступного? Сочетание огня и маневра — этому Виктора еще на допризывной подготовке учили.
«Ведь не для себя, не себе же я угля хочу! — беспокойно метался он на кожаной подушке сиденья. — Мне углем не торговать. Уголь нужен родине».
А родина властно требует от Виктора Абросимова этого угля не завтра, не послезавтра, а сейчас, сейчас, сию минуту. Какое дело пароходным котлам, паровозным топкам, кочегаркам и доменным печам бесчисленных советских заводов до того, что на шахтах Абросимова нет порядка, искривлены лавы и отстали штреки? Топкам нужен уголь, а Абросимов должен его дать. Любой ценой. И — сегодня!
«И я дам его, будь я трижды проклят, — дам! — зло клялся он себе, — выверну себя наизнанку, а дам! И теперь никому от меня покоя не будет. Пусть и не ждут!».
— К Горовому! Живо! — закричал он шоферу вдруг.
Шофер удивленно посмотрел на него: они уже подъезжали к тресту.
Машина отразила колебания своего водителя: замедлила ход, неуверенно вильнула из стороны в сторону и, наконец, вовсе остановилась, словно спрашивая: ну, а дальше что?
— Ты что же, не слышал? — нетерпеливо рявкнул на шофера Виктор. — К Горовому! Давай! — и чуть ли не сам схватился за баранку.
К Горовому! А потом к Голубеву, к Беловеже, к Шумилову! Он всех возьмет за глотку! Он из них душу вытряхнет! Он им усы-бороды сбреет!..
Машина сделала крутой разворот со свистом и опять покатилась прочь из города.
В конторе на «4-бис» Абросимову сказали, что заведующий под землей.
— Прикажете вызвать?
— Нет, я сам поеду в шахту!..
Он нашел Горового в откаточном штреке на старом участке. Старик просиял, увидев управляющего, — он Виктора полюбил.
— А, милости просим, милости просим! — радушно сказал он, словно приглашал Абросимова к столу.
Виктор поздоровался.
— Ну, как дела?
— Да вот, воюю с моими барбосами! — бодро ответил Горовой и метнул лампочкой в сторону молодого кучерявого десятника с выбившимся из-под «надзорки» лихим чубом. — Доложу я тебе. Виктор Федорович, не люди, а турки... — Ей-богу! Русского языка не понимают.
Но «турок» мало смутился, только зубы оскалил.
— Зря вы ругаетесь, Сидор Трофимович! — весело и без обиды отозвался он. — Мы ведь тоже крещеные: сами в бой рвемся...
И в том, как он молодцевато это сказал, как сдвинул на затылок свою каску-надзорку, и в том, как охотно заулыбались вокруг люди и как сам Горовой загрохотал своим гулким, могучим басом, — почувствовал Виктор, что в этой шахте уже воцарилось то приподнятое, радостно-раздраженное настроение, какое всегда охватывает людей, твердо положивших сокрушить преграду.
Он и сам невольно заулыбался.
— А ну, ведите, показывайте, какие у вас тут чудеса-перемены! —сказал он и пошел по штреку.
Однако видимых перемен оказалось мало; было только предчувствие перемен, как в слабом, но ровном дыхании очнувшегося после кризиса больного уже есть надежда на выздоровление. Главные же перемены произошли пока только в людях, и прежде всего — в самом Горовом. Он — помолодел!
Сидора Трофимовича Горового уже много лет, к полному его удовольствию и, как кажется, не без его инициативы, все величали «стариком», хотя едва ли было ему больше пятидесяти двух лет. Но он давно, очень давно заведовал шахтой — все одной и той же, — рано поседел, рано обзавелся пышными белыми усами, рано оброс солидным жирком и, главное, рано приобрел ту равнодушно-важную, горделиво-спокойную, мудрую стариковскую осанку, которая дается только годами, прожитыми с пользой и со вкусом.
Просуетившись без толку всю свою жизнь. Посвитный, и постарев, остался таким же суетливым и вертлявым. А Горовой в свою раннюю серебряную старость вошел так же покойно, уверенно и осанисто, как и всегда жил: высоко подняв красивую седую голову, ни перед кем не сгибаясь и никому не кланяясь.
Он считался хорошим заведующим шахтой, хотя тоже инженерского диплома не имел, выдвинулся из забойщиков.
Какие качества необходимы хорошему заведующему шахтой? На это сам Горовой любил отвечать так: три — знание дела, знание людей, трудолюбие.
Он имел эти качества. Он отлично знал дело. Знал и любил людей. Умел трудиться, когда хотел.
Да, когда хотел. К сожалению, хотел-то он не всегда. Он любил-таки полеживать на лаврах и часто залеживал эти лавры до дыр. В его жизни всякое бывало: и взлеты, и падения, и дни громкой славы, и недели жестоких «проработок». Во всех этих перипетиях он, как истый хохол, неизменно сохранял свой равнодушный, даже скучающий вид: мне, мол, все едино, хвалят меня или ругают. Всякое видели!
Незнакомый человек и не догадался бы, что под этой вечно ленивой флегмой бьется неукротимое, гордое, беспокойное сердце. «Горового надо только почаще дразнить. Обижать его надо почаще! — говаривал, бывало, Василий Сергеевич Харитонов. — Ему не канифоль, ему — скипидар нужен. Его хвалить вредно, а ругать просто даже необходимо. Главное, в покое его нельзя оставлять. Нельзя давать старику обрастать жиром».
А Горовой как раз очень любил, чтоб его хвалили. Он был большой и добродушный хитрец, лукавый до... наивности. Когда его шахта прочно покоилась на вершине славы, он с охотой, хоть и небрежной, ленивой походкой шел в президиум любого слета, садился в первый ряд и, прикрывшись своей обычной маской сонного, безразличного ко всему человека, с удовольствием слушал, как его хвалят. А когда шахта по уши сидела в прорыве, он даже и в зал заседаний не являлся.
Однажды на слете ударников его долго и со смаком, на все корки критиковал секретарь обкома партии и вдруг заметил, что виновника торжества нет ни в президиуме, ни в зале. Это совсем уже возмутило секретаря.
— Вот! — сказал он. — Горовой даже на слет не соизволил явиться. Не удостоил.
— Нет, я тут, Леонид Петрович! — вдруг откуда-то сверху, с галерки, отозвался неохотный басок.
И все увидели Горового и — расхохотались.
— А-а! Вот ты куда забрался! — улыбнулся и секретарь. — Что, стыдно?
— Стыдно, Леонид Петрович...
— А коли стыдно, так спускайся с небес, иди в президиум, садись и слушай, как тебя люди критикуют...
Виктор, сам того не подозревая, в самую точку угодил, когда на совещании круто высмеял Горового, «первого механизатора здешних мест». Больше ничего и не надо было старику. Прямо с заседания, весь в мыле прискакал он домой на шахту и тотчас же вызвал к себе всех «барбосов» — так, любя, величал он своих помощников: техников, десятников, горных мастеров. Давно уже не видели они старика таким: он повеселел и помолодел. И люди сразу смекнули, в чем дело. И тоже повеселели, хотя в этот вечер всем им солоно пришлось.
— Ну, теперь держись, хлопцы! — радостно говорили они друг другу после совещания. — Теперь старик никому жизни не даст!
— Ну, и слава богу! Самим осточертело в грязи сидеть. Бабы и те смеются.
Этот счастливый ветер всеобщего, радостного ожесточения и пахнул на Виктора в шахте Горового. Пахнул, но не увлек, не подхватил самого Абросимова. «Ох, долго еще, долго, долго до победы!» — тоскливо думал он, бродя по штрекам и ползая по все еще искривленным лавам.
— А когда ж вы все-таки думаете план выполнять? — наконец спросил он у Горового.
Тот только руками неопределенно развел:
— Да вот, стараемся...
— Стараетесь! — раздраженно проворчал Абросимов. — А Посвитный вчера уже дал суточный план. Слыхали?
— Как же не слыхать — наслышаны! — ухмыльнулся Горовой. — Иван Гаврилович — фокусник известный... Куда уж мне за ним!
— А ты присмотрись, присмотрись... Перейми опыт.
— Да к чему присматриваться-то, Виктор Федорович, дорогой ты мой! У нас ведь тоже своя информация есть — Друг о дружке знаем. Фокус-то не новый, известный! Нет! — махнул он рукой. — Я на эти штуки не пойду, не сомневайся! — и он опять потащил управляющего показывать ему перемены.
И все, что он показывал, было разумным, верным, мудрым, именно тем, чего сам Виктор требовал на совещании от Горового. И вчера все это, вероятно, обрадовало бы Виктора и даже наполнило бы его доброй надеждой... А сейчас он только хмурился и думал свое: «Ох, долго, долго, долго!»
Горовой заметил, наконец, состояние своего молодого начальника и тоже — обиженно — приумолк.
Из шахты на-гора выехали молча.
На шахтном дворе у фонтана работал садовник: охаживал клумбы, высаживал рассаду. Вокруг стояли и сидели — прямо на земле — шахтеры второй смены. Молча следили за тем, как трудится садовник, и на всех лицах тихим радостным светом брезжила та немного застенчивая, удивленная и счастливая улыбка, которая невольно является каждому человеку, когда он смотрит на все новорожденное: на травку ли или на ребенка.