Заслышав такие речи, самый уважаемый из единоверцев наших, пользующийся авторитетом среди остальных, почтительно пригласил нас под сень скромной кровли своего недостойного жилища, дабы вкусить там скудную трапезу и выслушать проповедь, с которой я, буде на то моя милость, к ним обращусь. И Глазки, до земли мне поклонившись, умоляла добрым людям не отказывать.
Немало смутили меня разговоры о скромной кровле и скудной трапезе, да и проповедовать мне совсем не хотелось, а, все же, почел я за благо согласиться, ибо, к тому времени, толпа вкруг нас и вовсе преогромная собралась. И, помимо единоверцев наших, поболе и поболе прибывало всяческих посторонних зевак.
Так и двинулись мы огромной процессией, причем я оказался как бы в самом центре большого скопления народа. Следовавшие за мной вопили громогласно, восхваляя меня, как столпа святости и истинной веры, оказавшиеся же впереди — прокладывали нам путь и устилали землю передо мной отрезами дражайшей ткани и цветами.
В немалом смущении прибыл я в подобном окружении ко дворцу, фасад коего золотой вязью изукрашен был, а кровля серебряными гвоздями сколочена. Это и оказалось скромное жилище приглашателя моего. Трапеза же, скудостью своей жилищу очень соответствовала, что меня, лично, весьма и весьма, порадовало. Коль скоро о питании хлебом и водой с единоверцами нашими разговора не состоялось, так ел я вволю, да и от вина не отказывался.
Не все, конечно, единоверцы поместились под скромную кровлю эту, немалое число их осталось за порогом в ожидании проповеди. И число это все возрастало, и возрастало, а всего же, к концу обеда собралось единоверцев не менее пятисот, да еще с полторы тысячи любопытствующих всяких иных верований.
— Ах, Бес, — шепотом попеняла мне Глазки, едва нам удалось перемолвиться наедине. — Зря ты приналег на вино. Тебе ведь еще проповедовать.
— Добрый мой товарищ и затейливая подружка, — с улыбкой ответствовал я наполняя наши кубки. — Во истину, даже самым робким вино дарит отвагу. Не боюсь я проповеди сей. Уж я им нынче напроповедую.
111
С проповедью все хорошо устроилось. У приглашателя нашего перед городскими воротами произрастал большой плодовый сад, где в центре, на возвышении поставили меня с огромным венком цветов на шее. Тут же все единоверцы наши собрались, превеликим количеством зевак сопровождаемые. И было среди тех немало таких, которые смотрели на сборище наше с неодобрением.
Я, не желая меж ними какой-либо свары, завел прежде разговор на темы отвлеченные и метафизические: узнав, что известное им число наших Божеств сто сорок восемь, обрадовал, что Кадастр распространяется ныне аж на сто девяносто шесть таковых, чем вызвал среди единоверцев ликование. Ибо, какое еще подтверждение нужно тому что Добро неизбежно над Злом победу одержит.
Затем переключился на разницу верований, сказав что и неверующие в Добрых, все равно милостью их одарены будут, ибо вера — верой, а был бы человек хороший. И что, дескать, среди единоверцев такие исчадия встречаются, что, уж лучше, им с рождения в преисподнюю, а язычники попадаются — так, вовсе, приятные.
Потом же решил взять отдых, поручив Глазкам читать из Кадастра описания тех Богов, о которых паства моя не наслышана, а сам промочил горло захваченным с ужина и переносимым Крикуном вином. Когда же чтение собравшихся несколько утомило, вновь взошел на возвышение, начал выбирать из толпы девственниц и, указуя перстом, возносить их добродетель.
Немало нашлось тут юных особ женского пола, которые и со стороны неверующих, и из наших кинулись своей, якобы, невинностью похваляться, но я это пресек, разом заклеймив парочку ложных девиц тем, что они даденной им Богами добродетели не уберегли.
Затем вновь начал выискивать в толпе девиц и одной из них даже вручил томик Кадастра из наших запасов, чем растрогал ее родню необычайно, а, утомившись, вновь поручил Денре читать Богов.
— Бес! Бес, молю тебя, не пей так много, — шепотом воззвал ко мне Крикун, едва я вновь подошел к нему.
— Ах, возлюбленный мой отрок, где тебе понять праведного мужа, вынужденного идти путем умеренномыслия и благодеятельности… — только и ответил я. Что же было дальше, могу сказать только со слов верных товарищей своих.
Выяснилось, что, облобызав Крикуна, я поднялся на возвышение, где Глазки как раз читала про Бога Лулаха, отстранил ее, громогласно объявив, что с этим Богом знаком лично и уж лучше меня про него никто не расскажет.
Тут же начал клеймить всех лгунов, клятвопреступников, фальшивомонетчиков, насильников, кровосмесителей, святотатцев, многоженцев и обольстителей, которые в толпе сей оказаться могли, не щадя ни единоверцев, ни прочих. И, упирая на то, что токмо из-за них персонально Милосердное Добро никак еще не превозмогло Мирового Зла, слезно умолял раскаяться.
И немало, к удивлению спутников моих, нашлось вдруг таковых, которые начали громогласно каяться в прегрешениях: и торговцы рыдали, что облегчали гири, и жены причитали, что сделали мужей рогоносцами, а кто-то укорял себя в безмерном пьянстве. И я ходил среди всех, обнимая их, лобызая, отпуская грехи и скорбя вместе с ними.
И немалое число иноверцев решило тут переменить свою веру, и падали они мне на грудь, я же заключал их в объятия, особливо тех из них, кто был молодыми девицами.
А в конце, когда стемнело, засветил я над всем собранием свой жезл, от чего собравшиеся — единоверцы, вновь обращенные, да и некоторое число язычников — пали ниц.
— Ах, папенька, как интересно вчера было, — сказала мне мой маленький дружок Трина, когда проснулись мы на утро под гостеприимной кровлей дворца приглашателя моего. Она и пересказала случившееся.
Я же лишь мог признаться прелестному ребенку в том, как плохо себя чувствую, и попросил принести кувшин вина. Та с радостью выполнила просьбу, а я, после того, вновь воспрял к жизни.
— Ох, Бес-Бес! Глупый святой старец! — появилась вскоре около моего ложа Быстрые Глазки. — Как же ты умеешь делать себе неприятности. Знай же, что в этой стране есть культ Бога Отца и, при всей веротерпимости, оказывать ему неуважение не имеет право никто из граждан. Ты же своей вчерашней проповедью внес немалую смуту.
— Как? — изумился я. — Разве призывал я низвергать каких-либо иных Богов? Призывал к неповиновению властям?
— Да нет же, — объяснила она. — Дело касается девства о котором ты вчера говорил столь много, что пошли уже по городу слухи. Здесь, оказывается, почитают девство весьма опасным и для разрывающего плеву мужа, да и для всего королевства. Посему, каждая девицы обязана избавиться от невинности по достижению четырнадцати лет, воссев на некий камень в храме Бога Отца.