есть горы (ужасные в наших глазах громады), могут ли от перемен быть свободны?
Михаил Васильевич Ломоносов
Итак, - продолжал ученый, - напрасно многие думают, что все, как видим, сначала Творцом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом; и пото-му-де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свойствами и положением мест разнятся.
Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно, и натуральному знанию шара Земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: Бог так сотворил, - и сие дая в ответ вместо всех причин",
В последних словах великого ученого явственно слышится гроза, ведь сам он изложил свою жизненную позицию так: „Что ж до меня надлежит, то я сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться!" Он как бы предлагал церкви не вставать на его пути, когда писал о развитии Вселенной, атомном строении материи, о том, что „природа крепко держится своих законов и всюду одинакова", что следует „из наблюдений установлять теорию, через теорию исправлять наблюдения, - заключая, что это, - есть лутчей всех способ к изысканию правды". Но и открытый им закон сохранения вещества и энергии, и исследования электричества, и другие достижения зарождающейся материалистической по сути науки не были для Ломоносова поводом для нападения на веру.
Научная „правда, - писал он, - и вера суть две сестры родные, дщери одного вышнего родителя"; они „никогда между собой в распрю притти не могут", следует лишь внимательно каждый раз рассматривать, „нет ли какого способа к объяснению и отвращению лишнего между ними междоусобия". Нужно помнить, что „не здраво рассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулем". Но „таков же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии и химии". Если ученый и богослов берутся описывать и объяснять одно и то же явление - каждому из них должно быть позволено делать собственные выводы, ибо у них принципиально разные подходы, они читают разные божественные книги: „видимый сей мир, им созданный" и „священное писание" [6].
О мировоззрении Ломоносова, и в частности о его религиозности (или даже атеизме, что весьма сомнительно), написано множество работ. Тема эта явно не завершена, и мы не будем здесь ее разбирать. Для нас важно подчеркнуть, что Михаил Васильевич не был оголтелым критиком церкви, каким его временами пытались представить. У него не было ни желания, ни времени сражаться с духовенством. И если Ломоносов наступил в буквальном смысле на бороды духовных лиц, то его к этому вынудили крайние обстоятельства. Духовное ведомство усиленно добивалось - и добилось-таки - от академика внушительной оплеухи.
Почвой для столкновения науки и церкви стали астрономические представления, точнее, защита Ломоносовым гелиоцентрической системы, к его времени уже довольно известной в России. Еще князь А. Д. Кантемир в 1730 году перевел, а в 1740 году опубликовал на русском языке книгу Б. Фонтенеля „Разговоры о множестве миров". В своих популярнейших сатирах Кантемир также излагал „старую" „Птолемаическую" и новую „Коперническую" системы мироздания. Хвалебные рецензии сопровождали издание этих сатир в Западной Европе на французском (1749, 1750 годы) и немецком (в 1752 году) языках.
Общеевропейскую известность получили (во французском и немецком переводе) и великолепные оды Ломоносова, написанные в 1743 году и вошедшие в издание его „Сочинений" 1751 года. В первой из них - „Утреннем размышлении о Божием величестве" - поэт дает описание фотосферы Солнца, соответствующее и современным научным представлениям:
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят.
Научная идея Ломоносова отнюдь не противопоставлена вере. Напротив, поэт в величии природного явления видит величие Создателя, перед которым даже громада Солнца - малая искра. Исследование природы наполняет ученого восторгом и сознанием славы божества. Само исследование мира есть служение Богу - эту традиционную в европейской (в том числе русской) ученой поэзии идею Ломоносов излагает в последней строфе оды:
Творец! Покрытому мне тьмою
Простри премудрости лучи
И что угодно пред тобою
Всегда творити научи
И, на твою взирая тварь,
Хвалить тебя, бессмертный царь.
Считать, как это делают некоторые современные исследователи, подобные заявления данью цензурным условиям - значит не только отметать большую часть самой оды Ломоносова, но и не знать русской поэтической традиции. Еще в 1692 году ученый монах и поэт Карион Истомин открыто заявлял при царском дворе, что
Все убо вещи Богом сотворенны
В разсмотрительство людям положенны,
Да с благой мыслью тыя созерцают,
Всетворца Бога присно восхваляют.
Ангелы, небеса, на Земле чудеса,
Моря, реки, воды зри колики роды,
Но паче всего человек избранный,
Рукою Бога в эту жизнь созданный!
Человек, по Истомину, создан для познания мира - и через это познание идет к восхищению Создателем:
Человек мал мир всю тварь созерцает,
Благого Творца гласом восхваляет…
Именно через познание мира выражается „небесная" природа человека, разумом своим читающего три „листа" божественной книги природы:
Небо - лист первый, слова по нем - звезды…
Второй лист - Земля, и на ней все вещи…
Третий - Человек, малый мир зовется,
Вещь боготворна в нем видно сомкнётся.
По телу - земной, по душе - небесный,
Славой увенчан к Богу зритель десный
(правый. - А. Б.).
То, что миропознание является высшим предназначением человека и неразрывно связано с „размышлением о божием величестве", во времена Ломоносова вряд ли нуждалось в доказательстве. Но если Карион Истомин, зная гелиоцентрическую систему, собственноручно чертя ее в своих рукописях, опасался излагать ее открыто (в стихах он - птолемеанец), то Ломоносов смело вводил новые для общества научные представления в ткань поэзии.
В самом блестящем стихотворении Михаила Васильевича - „Вечернем размышлением о Божием величестве при случае великаго севернаго сияния" - прямо говорится о множественности населенных миров, где властвуют единые законы природы. Поэт-естествоиспытатель как бы стоит на краю бездны нескончаемого познания, где сомнения развивающейся науки связаны с трепетным восхищением величием замысла мироздания. Эта вторая из упомянутых нами од, любимейшая автором, вызывала не только восторг просвещенных современников, но, вместе с „Утренним размышлением", вошла в России XVIII века в многочисленные рукописные песенники. Стихи Ломоносова „много, часто, в