хотела тебе рассказывать, что пуля-то вышла из спины, и была та пуля серебряная. Видишь, всегда все оборачивается против нас.
Нынче посмотрела я на тебя там, наверху, в последний раз. Вижу, сидишь на краю утеса, плечо закутано моим шарфом. Ты меня не видел. Заставила я себя уйти молча, не закричала во весь голос, как я тебя люблю, не завыла, как раненая волчица, не бросилась к тебе. Благодарю тебя, господи, за то, что дал ты мне мужество перенести сие последнее испытание.
На полдороге сюда бросилась я ничком на землю и давай рыдать. Наревелась вволю. Все слезы выплакала, иссякли они, и вдруг я увидела у самых своих глаз травку. Зеленая травка и пахла хорошо, и тут вспомнила я, что растут у нас в горах всякие-всякие травы. Изукрасил создатель красотой великой наши Севенны, так что же у него на небе-то? Вот уж, верно, красота несказанная, Самуил? И как же мы с тобой будем там любить друг друга, еще лучше, чем в той каменной пещере, где мы укрылись тогда, в рождественскую ночь, и там мы во веки вечные не расстанемся.
Уж такой у господа закон, все теперь мне ясно, как божий день: такой закон установлен, что ради родного края надо жечь родной край; ради семьи надо разрушить семью; такой уж закон, что ради блага надо творить зло. Так вот, Самуил, великое счастье нас с тобой ожидает. А я-то пришла сказать тебе прощай! Нет, возлюбленный мой, до свидания, до вечного свидания. Умрем поскорее!
Я согбен и совсем поник, весь день сетуя, хожу;
Ибо чресла мои полны воспалениями,
И нет целого места в плоти моей.
Я изнемог и сокрушен чрезмерно…
Господи! Пред тобою все желания мои,
И воздыхание мое не сокрыто от тебя.
Сердце мое трепещет; оставила ценя сила моя…
На тебя, господи, уповаю я;
Ты услышишь, господи, боже мой…
Вот и не слышу больше повеления, столь властно требовавшего, чтобы я писал. А без его поддержки перо во сто крат тяжелее для моей руки, нежели сабля.
Я возвратился в сушило, где двадцать два месяца тому назад сделал первые шаги по тропе, указанной мне.
Долгие недели не посещало меня вдохновение свыше, лишь теперь по наитию вернулся сюда, — хочу сказать, что задача моя завершается:4 внутренний голос подсказывает мне, что тебе, читатель, остальные события станут известны, — все равно, будешь ли ты жить еще во времена ярости или во времена столь мирные, что я покажусь тебе безумным, а все описанное мною — невероятным.
Да я уж и не знаю больше, что тебе сказать. Ну вот, одного маршала сменил другой маршал, и брат наш Кавалье будто бы вступил с ним в переговоры… Нет тут ничего такого, чего бы тебе не было известно, ибо все это творится уже два века в христианском мире, пожалуй, все сие не покажется тебе занимательным. Будет ли для тебя любопытным, что Жуани не сдастся никогда, что и Роланд принес подобную же клятву, что у нас такая речь ведется: истинные воины, на коих господь бог может положиться, это наши севеннские горцы, худые, как скелеты, и одетые в рубище, а вовсе не те изнеженные щеголи и вертопрахи, которые бряцают саблями в Долине и воспевают красавиц, и что наша правда — одна-единственная… Но разве ты сам того не знаешь с давних пор, друг мой?
И другое тебе уже известно (ежели сие обстоятельство внимание твое привлекло, а ежели не привлекло, ты и думать о том не станешь), что из всех, с кем перо мое познакомило тебя, старики перемерли, да и молодые тоже почти все за несколько недель поумирали, ибо весна нынче очень робко поднималась вверх по течению нашей речки Люэк.
В прошлом месяце мы в горах сняли со стены в папистской часовне, которую позабыли сжечь, распятие, грубо вырезанное из каштанового дерева. Наверно, сделал его резчик- самоучка в долгие зимние вечера, обтесав сначала древесину топором, а потом работая острым ножиком, — словом, поделка в часы досуга молодого горца, который в простоте душевной придал Христу сходство с каким-нибудь своим старшим родственником.
Изваяние сие мы от креста отковырнули, поснимали надпись и всякие украшения и храним у себя. Мы говорим, что Это уже не Христос, а кто-то из наших страдальцев: Пужуле, или пастух Горластый, или еще кто.
Мой крестный долго смотрел на севеннского Иисуса, и вдруг сорвались с его уст слова: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому».
Удивились мы, что старик Поплатятся вспомнил такую заповедь, но тут же он, как будто храня верность заветам своей долгой жизни, вздохнув, добавил:
— Нет, погоди! Иисус-то, слышь, не был кривой…
Но мы уж не знали, с кем он говорит — с нами или с давним своим приятелем, покойным Спасигосподи, возобновив всегдашний их спор.
Вчера Самуил Ребуль, мой крестный отец, отвел меня в сторону и долго говорил со