Неподвижное лицо Багратиона вдруг дрогнуло, нос поднялся, в глазах блеснул свет и рот слегка раскрылся в презрительную улыбку. Он встал.
— Генерал, я вам не приказываю отступать, а приказываю вернуться к своему посту.
— По соображениям, которые вам очевидно чужды, — отвечал Ностиц, вставая и официальным тоном, — я не могу этого сделать.
Багратион, не дожидаясь выхода Ностица, первый пошел к двери.
— Лошадь! Да ты, князь, поезжай со мной в цепь, мы все посмотрим, — обратился он к князю Андрею, — тогда поедешь, всё, живая грамота, расскажи Михаилу Иларионовичу.
Еще не успел Багратион сесть на лошадь, как ординарец пришел.
** № 35 (рук. № 73. T. I, ч. 2, гл. XVI).
[1796] Через пять минут Белкин вернулся в шалаш и был встречен молчаливым, радостным и полупьяным взглядом голубых глаз Тушина, который лежал и читал, попивая. С. О. заснул.
— Ну что разделил?
— Разделил.
Они помолчали.
—[1797] Хотите вина? Эй, Митька, подай вина.
— Да уж всего одна бутылка осталась, — послышался за палаткой голос деньщика.
— Да что ты, дурак, ведь П. И-чу.
— Ну, П. И. можно. А то кого не перебывало нынче, — опять сказал голос, и под угол палатки подлезла рука, доставая что то.
— Что это вы читаете?
— Старый Эвропейский вестник.
— А я хотел спросить у вас: я читал то там писана статья о бессмертии души. Так страшно даже сделалось.
— Гердера, да?
Они замолчали, стали играть, запивая вином. Тушин проиграл и сердился. Во время игры приходили офицеры, рассказывая, что австрийцы ушли, никого не оставив, но это никого не заняло сообщение.
— Да, да, да. Ну расскажите мне. Вы поняли, что пишет этот Гердер? — говорил Белкин, расставляя шахматы.
— Отлично, — отвечал Тушин про себя, — отлично — и опрокинул в большой рот стакан вина. — Ну, ходите.
— Да, что же, там он говорит, что из травы зверь делается, из зверя опять зверь; ну, а из человека что же сделается?
— Так, так. Нет, нынче не поддамся, — отвечал Тушин.
— Так как же, растолкуйте, — опять спрашивал Белкин, ходя шашкой.
— Да ведь он говорит, что это лестница существ, по которой всё выше и выше существа, и что коли те не пропадают, так и, человек не пропадет, а душа его перейдет в другое.
— Да во что же она перейдет? Ведь то то и нужно знать, что будет там, буду ли я в раю или в аду. Ведь то и страшно. Белкин совсем остановился играть, видимо задумавшись. Тушин тоже отодвинулся.
— Как у нас в турецкой кампании юнкера убило подле меня. «П. Н. пропал я! » и умер. Я вот забыть не могу.[1798] Так ведь значит страшно. — Он замолчал и выпил.
— Нет, хорошо пишет Гердер, — говорил Тушин. — Я еще так думаю, что моя душа прежде была в черве, в лягушке, в птице, во всем была, теперь в человеке, а потом в ангеле будет, там в каком-нибудь.
— Да, да в каком ангеле? Этого то не знаешь, вот что скверно. Вы мне растолкуйте.
— Ну, вот он говорит, что организм...
— Это что такое?
— Ну всё живое, целое там, лошадь, червяк, француз, фелдвебель Марченко, всё организм один целый, сам за себя живет. Ну, организм всякой превращается в другой, высший организм и никогда не исчезает, так значит и человек не исчезнет и превратится в высший организм.
— Это так, ну да этот органист (он улыбнулся умно, приятно), органист этот превращается, да отчего же в высший? Это мне растолкуйте. Вон у нас быка выбросили, так в нем вот какие черви — жооолтые завелись. Так ведь эти то, органисты то, не какие нибудь высшие ангелы, а поганые самые органисты. И из нас то вот такие же поделаются. Вот меня убьют, да, а через недельку эти жолтые то и поедят.
Тушин задумался.
— Да, это так.
Белкин выпил еще и еще. Он никогда не напивался, сколько бы ни пил.
— А, вот что, — сказал Тушин. — Это отлично. Что ж вы думаете? Вы правы, зачем высшие? Чем мы лучше собак и этих органистов? Мы только называем их погаными. А может быть нам лучше будет, светлее, умнее, когда сделается из меня милион червей, трава сделается? И я всё буду жить и радоваться, и травой, и червем, а воздух сделается, и я воздухом буду радоваться и летать. Почем мы знаем, может лучше? Право лучше. — Глаза его блестели слезами. Белкин радовался, слушая его.
— Ведь вот что еще возьмите, — продолжал Тушин. — Отчего мы все любим всё: и траву, и козявку, и людей, другой раз даже и полк[овника] вашего? Бывало с вами, что лежишь в траве, и хочется травой сделаться, смотришь на облака или на воду, и так бы вот и сделался водой или облаком, и червяком даже хочется быть. Знаете, славный такой, тугой, вертится. Ведь это всё оттого, что мы были уже всем. Я всё думаю, что мы миллион мильонов лет уж жили и всем этим были.
— Да я вот вчера, как пришли мы, — сказал Белкин,[1799] — выпил водки согреться, да и лег там у роты, на спине заснул. И вдруг мне чудится, что стою я за дверью, и из-за двери прет что-то, а я держу, и что лезет это моя смерть. И нет у меня сил держать. Наперла, я упал и вижу, что умер, и так испугался, что проснулся. Проснулся. «Вишь ты, я не умер». Так обрадовался.
— Ну да, ну да, — радостно перебил Тушин, жадно вслушивавшийся. — Вот как хватит ядром в башку, глядь и проснешься, и нет ни Марченки, ни роты, ничего, а проснешься молодыми, здоровыми червями.
— Ну, а как заснешь да и не проснешься?
Он помолчал.
— Что будет, что будет, никто не знает.[1800]
Тушин молчал, глаза его сияли. Он не думал ни о себе, ни о Белкине.
— Вы знаете, я в ад не верю. Я и попу говорил. Это уж как хотите, — сказал Белкин. — Никто, видно, не знает, что там будет. Никто не знает.
— Ваше благородие,[1801] — сказал фелдвебель, вбегая. — Видимо — невидимо показалось, начальство понаехало.
— Вона, — сказал Белкин, заслышав выстрел, и выбежал из палатки.
Действительно, австрийские аванпосты отступили, и французы атаковали отряд Багратиона.
* № 36 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. IX).
Князь Андрей Болконский до такой степени сильно чувствовал стыд на наше положение постоянного бегства во время этого отступления, так мучался им, что наш успех при Кремсе, в котором он участвовал, привел его в неудержимый восторг и в состояние счастия, которого [он] не хотел и не мог скрывать.
В его душе странно и нелогично, не мешая одно другому, соединялись два совершенно противуположные чувства — сильной гордости патриотической и сочувствия к общему делу войны и с другой стороны затаенного, но не менее сильного энтузиазма к герою того времени, к petit caporal,[1802] который на пирамидах начертал свое имя.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите и, в знак особой милости главнокомандующего, был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне.
В ночь сражения взволнованный, счастливый, но не усталый, верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером означало, кроме наград, важный шаг на пути к повышению.[1803]
Получив депеши, письма и поручения товарищей, князь Андрей ночью при свете фонарей вышел на крыльцо и сел в бричку.
— Ну, брат, — говорил Несвитский, провожая его и обнимая, — вперед поздравляю с Марией Терезией.
— Как честный человек говорю тебе, — отвечал князь Андрей, — ежели бы мне и ничего не дали,[1804] мне всё равно. Я так счастлив, так счастлив, что могу везти такое известие и что сам видел...
— Ну, Христос с тобой.
— Прощай, душа моя.
— Поцелуй же от меня хорошенько ручку баронессы З. и Cordial бутылочку хоть привези, коли место будет.
— Прощай. — Бич хлопнул и почтовая бричка поскакала по темно-грязной дороге мимо[1805] огней войск.
Ночь была темная, звездная [?], дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сраженья.
То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием победы,[1806] то вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей испытывал чувство человека, долго ждавшего и наконец достигнувшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась с стуком колес и впечатлением победы, и ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит и он поспешно просыпался, с счастьем, как будто вновь узнавал все подробности победы и своего поручения и, успокоившись, опять задремывал... Так прошла ночь, только переменялись лошади и ямщики. День был яркой. Снег таял на солнце и ему было еще веселее [?]; безразлично проходили впечатления новых мест. Сначала виднелись по дороге русские солдаты и войска, потом край стал оживленнее. Крутые горы заменялись более отлогими, моравы заменялись богемцами,[1807] на всех казались веселые лица. На одной из станций он обогнал обоз русских раненных солдат.