Карета останавливается.
Я слышу голоса и еще плотнее вжимаюсь в днище, хотя не чувствую ни рук, ни ног. Сколько вишу? Самой кажется, что долго, возможно, целую вечность, но на деле вряд ли больше нескольких минут. Падаю в лужу, и холод заставляет двигаться дальше.
Я выползла из кареты и обнаружила, что стою на заднем дворе особняка, который, несмотря на несколько непривычный ракурс, весьма неплохо мне знаком: меня вернули к дому наместника.
И этот двор был заполнен экипажами.
Сквозь пелену дождя — гроза отступила, бросив тучи — желтели окна дома и редкие цветы газовых фонарей, защищенных от воды стеклянными колпаками. Все это выглядело таким мирным… Наверное, если подойти ближе, я услышу музыку. А вдруг, среди теней, что мелькают по-за витражными стенами, узнаю знакомую.
И не потому ли стою, уставившись на этот растреклятый дом, вместо того, чтобы сбежать.
Оцепенение длится недолго. И я отступаю, прячась среди карет. Лошади меня не боятся, а люди, спрятавшиеся от дождя под безразмерными плащами, не замечают.
И даже хорошо, что я сюда попала. Если королевские ищейки сумеют взять след от тюрьмы, то здесь, на этом дворе, наверняка его потеряют.
Очередной экипаж перегораживает путь. И я замираю.
Он похож на остальных, брат близнец в черной лаковой шкуре, по которой стекают потоки воды, грозя смыть и позолоту. И герб на двери, что клеймо. Я не верю собственным глазам и, забыв про осторожность, тяну руку, касаюсь этого клейма. Белое поле, разделенное на четыре части. Алая звезда. Черный полумесяц. И разрезанное пополам древо.
Я видела этот герб.
Над дверями старого особняка.
И на посуде.
На фамильных портретах.
На старом перстне, который дед носил, не снимая… я видела этот герб столько раз. И увидев снова, испугалась: вдруг да я придумала его? Вот именно здесь, от отчаяния и страха?
Пальцы говорили, что глаза не лгут.
И решение следовало принимать быстро, пока меня не заметили. Забраться внутрь? Там тепло, теплее, чем на улице. Нет. Герб рода еще ничего не значит, любой из со-родичей может воспользоваться экипажем. Да и в карете вполне вероятно укрылся лакей… камердинер… паж…
Не важно кто, но он закричит и…
…нет, я не готова потерять этот шанс.
На мое счастье задний ящик был не заперт и пуст, маловат, но если свернуться калачиком… и теплее будет. Я заползаю и падаю на жесткое дно, сворачиваюсь и лежу, обняв мокрый грязный тюк.
Холодно.
Боль возвращается. Урывками. Кусками. Клочьями. И пальцы судорогой сводит, они вообще распухли и перестали двигаться. Меня знобит. И кажется, сознание вот-вот ускользнет, но я цепляюсь за него, как за ту виноградную лозу.
И дую на руки, пытаясь хоть как-то согреться, но, кажется, все равно проваливаюсь в небытие, потому что когда прихожу в себя, обнаруживаю, что карета движется. Скрип колес. Покачивание, почти как в колыбели, и снова тянет сомкнуть глаза… нельзя.
Мне надо увидеть того, кто в карете.
Мне надо…
Ехали долго. Или просто время вновь растянулось, я лежала, повторяя про себя детскую считалочку. Сбивалась. Начинала снова. А мы все ехали и ехали… и когда приехали, я просто не смогла остановиться.
Надо закрыть рот, пока меня не услышали, я пытаюсь, но не получается.
Руки не слушаются.
И кажется, поздно. Кто-то идет. Останавливается.
Крышка поднимается с оглушительным скрипом, и я все-таки прикусываю язык. Перед глазами двоится желтое пятно — это лампа, и тот, кто прячется за ней, меня убьет.
Или прогонит.
Или вернет в тюрьму… на что я надеялась?
Пятно отодвигается в сторону и такой знакомый голос нерешительно спрашивает:
— Хвостик?
Надо ответить, но я не могу. Мне слишком холодно и страшно. Но ответ не нужен.
— Хвостик, боги… как ты… не важно. Все хорошо.
Плохо.
Меня тянут, а я не в состоянии пошевелиться. Деревянная кукла, или точнее ледяная.
— Это я, ты узнаешь меня? Ты ведь узнаешь меня, правда?
Конечно, как я могу его не узнать. Я бы ответила, но сил нет.
— Тише, — Брокк держит осторожно и как-то неловко, но я только и могу, что прижаться к нему. Вдруг понимаю, как я выгляжу, мокрая, грязная… голая… — Тише, маленькая моя, не бойся… сейчас позовем врача.
— Нет.
Я должна ему сказать.
Вдруг он не захочет связываться с беглой преступницей?
И я говорю, кажется, сбиваясь, про следствие, тюрьму, побег, про то, что гроза и камни, и холодно очень, и еще, что я не хочу доставлять ему проблемы. Я отогреюсь и уйду.
А Брокк все уговаривает немного потерпеть.
— Закрой глаза, — просит он.
И я подчиняюсь. Становится вдруг плохо, настолько плохо, что меня буквально наизнанку выворачивает.
Жаль. Ужин и вправду хорошим был.
— Так бывает после перехода, — Брокк даже сейчас не отпускает меня. — За Перевалом тебя не найдут.
За Перевалом?
Перевал закрыт, так мне сказали…
— Не всем он нужен. Эйо, сейчас мы тебя искупаем, ладно? А потом я все-таки позову доктора.
Я не хочу…
— Так надо, Хвостик… я слишком долго тебя искал, чтобы потерять из-за глупой простуды. И нечего бояться. Ты вернулась домой.
И только сейчас я поняла, где нахожусь: в старом особняке.
Я и вправду вернулась домой.
И мой брат меня любит. Кажется, я произнесла это вслух, потому что Брокк серьезно ответил:
— Конечно. Разве могло быть иначе?
Виттар научился двигаться осторожно.
Живое железо затягивало раны, но их было слишком много. И королевский доктор, прочно обжившийся в доме, раз за разом повторял, что спешить не следует.
А Виттар ненавидел себя за слабость.
Пройдет.
В первый день он и глаза-то с трудом открыл, просто хотел убедиться, что нос не обманывает, и Тора рядом.
Рядом. Лежит на самом краешке кровати, сунув ладони под щеку, дремлет, и только ресницы подрагивают… он, кажется, отключился, потому что в следующий раз Тора уже сидела. В ее руках была книга, и Тора читала что-то, Виттар не понял, что именно, но сам звук ее голоса, запах, родной, близкий и уютный, успокаивали.
И он снова закрыл глаза.
На этот раз сон был долгим, но неглубоким. Сквозь него Виттар слышал голоса, и чувствовал боль в истерзанном теле, которое не должно было жить, но жило, дышало, кровило… это тело перевязывали и обмывали, поили горькими отварами и какой-то на редкость мерзостной кашей, в которую наверняка добавляли лауданум, и Виттар проваливался в забытье.
Когда у него, наконец, получилось выбраться надолго, доктор сказал:
— Вы на удивление живучи.
Виттар хотел послать его к жиле, но не сумел разомкнуть губ. А когда получилось, спросил: