виден.
Поравнявшись с «Волгой», Егор остановил трактор и заглушил мотор.
– Галя, иди обедать, – сказал он помощнице.
– Мы же только засыпались, – не поняла Галя.
– Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами… из ЦК профсоюзов поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному домику. На ходу раза три оглянулась на «Волгу», на Егора…
Егор тоже незаметно глянул по полю… Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не нарушал тишины огромного светлого дня.
Егор пошел к «Волге». Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
– А грязный-то! – с улыбкой воскликнул Губошлеп. – Люсьен, ты глянь на него!..
Люсьен вылезла из машины… И серьезно смотрела на подходящего Егора, не улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне… Смотрел на гостей… Он тоже не улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
– Ну не узнал бы, ей-богу! – все потешался он. – Встретил бы где-нибудь – не узнал бы.
– Губа, ты его не тронешь, – сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом. И посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мстительной какой-то радости.
– Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тронул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее…
– Ты не тронешь его, тварь! – сорвалась Люсьен. – Ты сам скоро сдохнешь, зачем же…
– Цыть! – сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало – проглянуло в глазах, – что мстительная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет кусать, он, как змея, будет кусать свой хвост. – А то я вас рядом положу. И заставлю обниматься – возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно.
– Я прошу тебя, – сказала Люсьен после некоторого молчания, – не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю – ему нравится.
– Нам конец, а он будет землю пахать? – Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. – Где же справедливость? Что он, мало натворил?
– Он вышел из игры… У него справка.
– Он не вышел. – Губошлеп опять повернулся к Егору. – Он только еще идет.
Егор все шел… Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
– У него даже и походка-то какая-то стала!.. – с восхищением опять сказал Губошлеп. – Трудовая.
– Пролетариат, – промолвил глуповатый Бульдя.
– Крестьянин, какой пролетариат.
– Но крестьяне-то тоже пролетариат!
– Бульдя!.. Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри – читай «Мурзилку» и дыши носом. Здорово, Горе! – громко приветствовал Губошлеп Егора.
– А чего они еще сказали? – допрашивала встревоженная Люба своих стариков.
– Ничего больше… Я им рассказал, как ехать туда…
– К Егору?
– Ну.
– Да мамочка моя родимая! – взревела Люба. И побежала из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему – чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился…
Люба вскочила в кабину… Сказала что-то Петру. Самосвал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
– Петя, братка, милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. – У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала – не замечала их.
– Успеем, – сказал Петро. – Я же недавно был у него…
– Они только что здесь были… спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!..
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле «Волги», двинулась к березовому колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все двери.
Группа немного не дошла до берез – остановилась. О чем-то, видимо, поговорили… И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое – Егор и Губошлеп – зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
…В это время далеко на дороге показался самосвал Петро. Двое стоявших у «Волги» пригляделись к нему… Поняли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону леска… Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в кармане. Тоже увидел самосвал и бегом побежал к «Волге». «Волга» рванулась с места и понеслась, набирая скорость…
…Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки… И на березках оставались ярко-красные пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за «Волгой». Но «Волга» была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
– Измажу я тебя, – сказал Егор, страдая от боли.
– Молчи, не говори. – Сильная Люба взяла его на руки… Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу.
– Ничего, ничего, – гудел он негромко. – Ерунда это… Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать…
Егор слабо качнул головой и вздохнул – боль немного отпустила.
– Там – пуля, – сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину… Приняла на руки Егора… Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
Потерпи, Егорушка… милый. Счас доедем до больницы.
– Не плачь, – тихо попросил Егор, не открывая глаз.
– Я не плачу…
– Плачешь… На лицо капает. Не надо.
– Не буду, не буду…
Петро выворачивал руль и так и этак – старался не трясти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
– Петя… – сказала Люба.
– Да уж стараюсь… Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
– Остановите, – попросил Егор.
– Почему, Егор? Скорей надо…
– Нет… все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
– Люба, – позвал Егор, выискивая ее невидящими глазами где-то в небе – он лежал на спине. – Люба…
– Я здесь, Егорушка, здесь, вот она…
– Деньги… – с трудом говорил Егор последнее. – У меня в пиджаке… раздели с мамой… – У Егора из-под прикрытых век сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась и упала в траву. Егор умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома… Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное. Как в детстве, прижимался к столбам. Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча. Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки…
– Да что же, – сказал