глаза фартуком.
– Не знаю. В голод разошлись по миру… Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца… Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина… Люба не знала, что еще спрашивать, – ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора… Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окаменело. Любе и вовсе не по себе стало.
– Ладно, бабушка…
Она вдруг забылась, что она из «райсобеса», подошла к старушке, села рядом, умело как-то – естественно, просто обняла ее и приголубила.
– Погоди-ка, милая, погоди – не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала головой.
– Может, найдутся… Спасибо тебе. Сама-то не из крестьян? Простецкая-то.
– Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то…
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням… Остановился около уличной двери, погладил косяк, гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк так, что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни – все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту – ни табак, ни водка – ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: «Ну, будет уж! Будет!»
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка… И скорым шагом пошел по ограде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, задумчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны… Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
– Господи, до чего же жалко ее стало, – сказала она. – Прямо сердце заломило.
– Поехали, – велел Егор.
Развернулись… Егор последний раз глянул на избу и даванул на железку.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню…
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко зажмурил глаза.
– Чего, Егор? – испугалась Люба.
– Погоди… постоим, – осевшим голосом сказал Егор. – Тоже, знаешь… сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула.
– Да что же ты, Егор? Как же ты?..
– Не время, – зло почти сказал Егор. – Дай время… Скоро уж. Скоро.
– Да какое время, ты что?! Развернемся!
– Рано! – крикнул Егор. – Дай хоть волосы отрастут… Хоть… на человека похожим стану.
Егор включил скорость, и поехали опять.
– Я ей перевел деньги, – еще сказал он, – но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась – от кого, спросит? Еще не возьмет. Прошу тебя, доехай завтра до ней опять и… скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока… Не могу пока – сердце лопнет. Не могу. Можешь понять?
– Останови-ка, – велела Люба.
– Зачем?
– Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху, – ласково умело, – прижала к груди его голову.
– Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. – Она заплакала. – Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок из горла, включил скорость и с остервенением веселым сказал:
– Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я не говорю зря.
Дома их в ограде встретил Петро.
– Волнуется, видно. За машину-то, – догадалась Люба.
– Да ну, что я? Я же сказал…
Когда Люба с Егором вылезли из кабины, Петро подошел к ним.
– Там этот пришел… твой, – сказал он по своей привычке как бы нехотя, через усилие.
– Колька?! – неприятно удивилась Люба. – Вот гад-то, что ему надо-то?! Замучил, замучил, слюнтяй!..
– Ну, я пойду познакомлюсь, – сказал Егор.
И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой.
– Егор!.. – всполошилась Люба. – Он же пьяный, небось драться кинется. Не ходи, Егор. – И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее.
– Не бойся, – сказал он. – Только, – Егор!..
Егор обернулся.
– Там еще трое дожидаются – за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
– Да они же изобьют его! – чуть не плакала Люба. – Ты что? Ну, Петро!..
– Кого изобьют? – спокойно басил Петро. – Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят… И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда.
– А-а, – сказал Коля, растянув в насильственной улыбке рот. – Новый хозяин пришел.
Он встал с лавки.
– А я – старый.
Он пошел на Егора.
– Надо бы потолковать?..
Он остановился перед Егором.
– Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятный, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на «хозяев» – старого и нового.
Егор решил не тянуть. Сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы.
…Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
– Если ты, падали кусок, будешь еще… Ты был здесь последний раз, – сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли… И засуетился.
– Пойдем отсюда! Иди за мной… Идем, идем. Ну, собака!.. Иди, иди-и!..
Они шли из ограды. Причем Егор шел впереди, а Коля сзади, и Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и качнул укоризненно головой.
– Иди, иди-и, – с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
– Только не здесь, – решительно сказал Егор. – Пошли дальше.
Пошли дальше. Егор как-то опять очутился впереди всех.
– Слушайте, – остановился он. – Идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят.
– Иди, иди-и, – опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор качнулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал… Но и еще один кинулся, этого Егор ударил – наотмашь – кулаком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выламывать кол.
– Ну, собака!.. – задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается – всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то –