Через четверть часа, когда машины съезжают под землю, в темную пасть скрежещущих раздвигающихся, тяжеленных ворот, он дрейфует, все глубже и глубже — в память. Ему снятся сны о снах. Его извлекают изнутри машины, кладут на другие носилки; и вот он уже едет по ярко освещенному коридору, а за ним трусцой спешит озабоченная Фелисита алонсо, одновременно подписывая десятки различнейших формуляров, бланков и заявлений, отдавая приказы небольшой толпе врачей и охранников, и тут же заядло ссорясь по телефону с незнакомым ей типом в чине майора. Низкий и хриплый женский голос провозглашает через интерком вызовы, предупреждения, административные объявления.
Пуньо здесь нет, он находится в своих последних снах. У него были сны, каких ни у кого не было. У него были Сны.
КОГДА ТЫ ЕЩЕ ВИДЕЛ СНЫ
А потом ты Их увидел.
Они танцевали. Это значит: ты видел танец. Но откуда ты мог знать, чем являются эти движения, раз не знал, чем/кем Они являются? Что самое паршивое, ты Их не слышал, а поскольку этот Сон пришел уже после первой операции, в его беззвучном мире ты ощущал себя чуть ли не калекой. Как описать нечто, что ускользает от сравнений?
Должно быть, тебе снился сон, только сны позволяют подобную бессловесную свободу мыслей; тебе совсем не нужно знать названий вещей, чтобы они тебе снились. Так что и это слово ― «танец» ― должно было родиться уже после пробуждения. В Сне его не было. В Сне были Они и перемена. Один раз, два, три ― вокруг тебя, не спеша, но все же иначе. И опять же, только лишь после пробуждения ты начал размышлять над возможными значениями этих движений и перемещений, потому что там, в мрачной летаргии, ты был способен лишь к спокойному наблюдению, и уж наверняка не к тому, чтобы задавать вопросы или давать какие-то названия.
В этом отношении сон представлял собой оптимальное средство. Но, опять же, с самого начала это было одной из твоих основных догм: Школа ― плутовка; Девка будет лгать, отрицать очевидное, пока не получит разрешения от Школы. Потому, в конце концов ты даже перестал ее спрашивать, хотя Сны становились все более нахальными. Мысли Школы, как и каждого оформленного как учреждение божества, оставались неисповедимыми для умов отдельных людей.
Теперь ты обладал возможностью побольше вглядеться в их мысли. Возможно, что наблюдаемая тобой простая прогрессия интенсивности и длины Снов представляла собой всего лишь иллюзию, вызванную постоянной сменой фильтров твоей памяти: Сны были те же самые, но ты просыпался, помня все большую и большую их часть, помня все более выразительней. Возможно, даже ― ты допускал и такую возможность ― это было результатом не вмешательства Школы, но процесса приспособления твоего разума к неизвестному, точно так же как организм, систематично третируемый небольшими порциями яда, становится все более нечувствительным к нему, хотя, одновременно, делается зависимым от химического состава средства.
Но в искусственном свете искусственного дня ты не тосковал по Снам, во всяком случае ― не сознательно. Говоря по правде, ты их боялся. Школа в очередной раз устраивала тебе очередную гадость, а ты не был в состоянии этому противостоять.
Они танцевали, а нестойкая материя их не-тел сворачивалась тенистыми круговоротами с окружающей вас не-жидкостью. Висящий вверху/внизу источник слабого света нерегулярно мерцал. Они окружали тебя, размываясь в ничто, и опять возникая из густого, мутного центра Онироленда. Словно ветер, который в невидимом воздухе представляет собой ничто, но подхватив с земли пыль, песок и мусор и сплетя это все в бич торнадо, принимает максимально реальное и материальное тело. Они были словно волны на трехмерной поверхности моря, словно случайные сгущения в булькающем, темном бульоне всеобщей жизни.
Двое Их, трое, и вдруг двадцать, а через мгновение ― уже никого; и вновь вокруг тебя плотная толпа. А представь себе существо, ограниченное n ― x измерениями, где n — это количество измерений, в котором живешь ты сам, х же с начала пускай равняется 1; и вот представь себе, что ты встречаешь подобное существо. Для тебя оно как анимированный Микки Маус на плоском экране телевизора, но вот нем являешься для него ты — то есть, та часть тебя, которую она замечает? А теперь увеличь х до 2. Потом до 3. Ты уже ничего не в состоянии вообразить. Вот такая итерация и называется теогонией.
И все же — и все же. Уже после пробуждения тебя посещали подобные тени, клочки мыслей, не до конца сформированные предчувствия, вроде бы естественные для дневного мира слов: будто бы это что-то значит. Этот танец, который и не танец совсем. И Они. Будто это что-то говорят. Что это язык.
ЯЗЫК
делаетсяработаетсяестсяпьетсяживетсяумираетсямыслится
вниманиеглаголы получают автономиюглаголы сражаются за суверенностьглаголы уже не нуждаются в нас
вниманиеапеллирую к вамподлежащие оставленных на потом делсуществительные, подвешенные в пустотеради Богадавайте что-нибудь сделаемпосле нас уже только частица
― Что это такое?
― Стихотворение.
― Вижу. И что он должен означать?
― Я же уничтожил ту салфетку. Откуда оно у вас? Камеры, так? Высокая четкость, ну, ну.
― Я беспокоюсь о тебе. Мне казалось, что перевод не доставляет тебе сложностей, что ты инстинктивно понимаешь специфику языка. Ты же сам говорил: это легко. Что же должно означать: «после нас уже только частица»?
Она любила вот так присаживаться на краю твоей кровати и следить за твоей работой, как ты выстукиваешь что-нибудь на компьютере, как выполняешь сложные, скомпонованные только для тебя трансляционные упражнения, или же просто размышляешь; ей нравилось быть с тобой, в этой со всех сторон замкнутой бетоном комнате с односторонними окнами объективов невидимых камер, сквозь которые могла бы секретно следить за тобой с безопасного расстояния, но этого не делала, так что явно ценила твою компанию. Она приходила, как только уходили учителя. Это она принесла тебе первый диск с записью образов из Снов. Сказала:
― Переведи-ка это.
Это именно она принесла тебе записи этой не-музыки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});