Читать интересную книгу Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Здесь же… мне стал известен день, когда они исчезнут. Страшный закат для Равенны, нет, для всей… — со стороны могло показаться, что он разговаривает сам с собой. Старик снова на секунду замолк. — Но рукописи пишутся на небесах! А не людьми! Есть полки, которые никогда не покроет пыль забвения! — Он дрожащей рукой вытащил из кармана камзола свиток из желтоватых страниц.

— Библиотека! — Крик Сергея буквально разорвал тишину. Все резко повернулись в его сторону. — Неужели библиотека? — уже не так громко повторил он.

— Ивана Грозного! — Человек в аксельбантах, приложив руку к сердцу, поднялся и торжественно посмотрел вверх. — Решительно она! Как сыскали?

— Нет, нет! Там нет их, не верьте! Они лгут вам.

— Кто, простите? — помощник впился взглядом в поэта.

— Да вы, вы, милейший! — оборвал его Чехов. — Не делайте вид, что не знакомы с развитием сюжета. Надо же… и этот под читателя косит.

— Но где… где же она? — не обращая внимания на словесную перепалку и понимая всю нелепость её, тихо спросил Сергей.

Данте сделал несколько шагов, подойдя к нему вплотную.

— Там же, по ту сторону гор. Она там, молодой человек, — старик кивнул на боковую стену странного зала, куда всего несколько минут назад был устремлён его взгляд. — Вы ведь хотите побывать там? — с трогательностью в голосе спросил он и, похлопав Сергея по плечу, вздохнул: — Вижу, вижу… Но и вы, — старик с усилием поднял посох, указав на Меркулова, — усугубили мои переживания. Ваши братья по цеху вдоволь поиздевались над мыслями моими. Слепцы! — Его лицо с крючковатым носом повернулось к стоявшему рядом Тютчеву. — А вам… шёл и думал о добрых словах, что скажу вам…

— Простите, — пролепетал Сергей, — я ведь засомневался в нравственности комедии, упрекал их в том, что ставят её!

— Не в нравственности вы засомневались, а тень порочности изложенного возмутила вас. Ибо гнев человека не творит правды Божией! Но это только тень, поверьте. А с сомнений в нравственности страниц нужно начинать любую книгу. Как и с сомнений в собственной нравственности — жизнь. — Алигьери задумчиво оглядел своды и плавно начертал рукою в воздухе полукруг. — А от тени не ускользнуть, иначе мы были бы богами. Дьявол знает своё дело. Ведь в том, что написали вы, — тоже её тень. Порочности. Она на всех нас. Вспомните Адама. — Он снова вздохнул. — Некуда деться. Ведь только сжимая сердце пророка Мохаммеда, архангел выдавил первородный грех. А слова… хорошие слова я хотел сказать и вам за то, что осмелились вот этим… — Данте кивнул на режиссёра, — бросить перчатку. Решились не позволить продолжать вековые традиции искажения замыслов по прихоти своей. И присваивать блуду наши имена! — Старик изо всех сил ударил посохом об пол.

— Вот это да! — ошарашенный Меркулов развел руками. — Провалиться мне, если не явь!

Сергей с укоризной глянул на него:

— Осторожнее.

— Ах, да. Забылся!

— Ваше превосходительство, — обратился к председателю помощник, — хорошо бы-с всех выслушать. Раз уж сам великий здесь.

— Где его дело?

— Тут-с, — помощник изогнулся к столешнице. — Изволите начинать?

— Ах, оставьте! — резко оборвал его автор «Чайки». — Оставьте эту комедию! — И, сложив руки на груди, сделал несколько шагов вглубь зала, оказавшись за спинами остальных.

Все с удивлением обернулись к нему.

— Я не имею в виду ваше произведение, — обращаясь к великому итальянцу, добавил прозаик. — А лишь происходящее здесь. Вот вы, — он кивнул в сторону Сергея, — не обсуждая вообще права делать выводы, замечу, что ценность произведения определяет время, а не чьи-то сомнения в его нравственности. Да-с, время! И коли живы творения твои, раз будоражат умы людей столетия, то разве сие не свидетельство их «подлинности», как вы изволили выражаться? Подлинности искусства?

— В «будораженьи» я не вижу суда людского, — спокойно ответил Сергей. — Да и времени он не отражение. Навязанность обсуждения, объявленность предметов достойными внимания отнюдь не свидетельство живучести произведения. Живучесть ведь не время существования книги, как учат в литинституте, а число дней рожденияпо прочтении! Картину можно сделать известной, отправив в космос, но она останется мёртвой, простите за прямоту. Да и важен ли суд? Человеческий? Сами-то вы, неужели и сами по прошествии ста лет считаете суд людей — судом времени? А не следствием их мотивов? Да они младенцы, попавшие в «творческие» сети. Сети, раскинутые многими вашими современниками. Два суда, а какая разница! Между обманутыми и правдой. Материей и духом. Между разумностью и совестью. Думаете, случайно антихрист при явлении своём не разрушит ни одного памятника? Это же символы славы людской! Но оттудавидно всё. Тамне будоражат, а обнажают помыслы авторов, чьи руки перебирают собранное в сокровищнице. Но тщетно ищут многие на священных полках свои книги, фильмы и картины. Дни триумфа своей власти. Первые так и остались висеть во дворцах и виллах, а вторые поглотила воронка забвения. Так же как указы и декреты. Но копии впечатаны в учебники преисподней! В башне знаний и свободы. Я сам видел это! — Сергей понизил голос и виновато развёл руками. — А в ваших словах звучит какая-то непримиримость… даже ожесточённость.

— О нет, нет, молодой человек! — прервал его Данте. — Проза этого господина читаема мною многократно. И здесь. Удивительно разливающая свою долю доброты в равнодушии героев к жизни при кажущейся холодности. «Святая ночь». Трогательно, очень трогательно… — он в почтении склонил голову в сторону Чехова.

— Я имел в виду пьесы, — тихо поправил Сергей. — Мне тоже нравится проза. Но и в ней какая-то незаконченность. Какая-то «обманутость» читателя. В ожиданиях его.

— Ну, знаете, — автор «Чайки» поправил пенсне, — может, я не до конца понимаю, что есть происходящее сейчас, но со мною штопор не пройдёт. Мои оценки остались прежними, и сожалею я не о написанном, а о поставленном. Бестолково поставленном.

— То есть мы не смогли понять? Найти? — вступил в разговор Меркулов.

— Как хотите.

— А может, и не было? А всё найденное — наше, а не ваше? — не унимался тот, раздосадованный выводами автора.

— Я уже ответил: как хотите.

— А вы-то, вы чего ждёте сейчас? От нас? Чего хотите вы? — разгоряченный Меркулов не отступал.

— Василий Иванович! — Сергей поморщился. — Тот ли момент? Оставьте. Мы всё обсуждали у вас в кабинете.

— Они обсуждали-с! — неожиданно резко воскликнул Чехов. — Им всё ясно-с! Да кто вы и чем отличаетесь от других, коли позволяете себе также навязывать собственное воззрение на мои труды?!

— Это он! — вдруг ответил Меркулов, указав на опешившего Сергея. — Я не навязываю. Романов не пишу. Вот только чувствую себя меж двух огней. Вы, — он кивнул в сторону Чехова, — называете бестолковым, а этот ругает вообще за то, что ставлю. Даже смешно, ей-богу. По идее, оставить вас разбираться меж собой, да ситуация не та.

— Я не собираюсь ни с кем разбираться, да и сказал, пожалуй, всё. — Автор «Чайки», резко отвернувшись, замолк.

— Позвольте, господа. Давайте переменим тему, — пытаясь успокоить собравшихся, вмешался Алигьери. Крючковатый нос повернулся к другу Меркулова. — А разве размышления Гамлета — не догадки об обратной проекции нашей? То, о чём говорите вы? Только искажённой и скорбящей? Несвойственной великому предназначению именуемого «человек»?

— И побеждающей, господин поэт. Искаженной и побеждающей… простите. Помните?

Ничто не изменилось за века,лишь хуже стало, хуже и подлее.Так в чём же выход? Выход — быть добрее.Добрей к тому, что злее и сильнее.

А вот скорбящей? Всё-таки позвольте не согласиться. Скорбь по умершему родителю присутствует в каждом человеке. Но это не признак нравственности.

— Каков же, по-вашему, сей признак, если не такое чувство?.. — возмутился Чехов.

— Такое, Антон Павлович, такое. Только скорбь по убитым — вот её признак. Убитым тобою. Но у Гамлета подобного нет и в помине. А убивает он больше всех в драме. Как говорится, направо и налево. Попутно признаваясь: «Они мне совесть не гнетут». Да что там! Не гнушается подлогом ради убийства. Отправив на тот свет Полония по ошибке, спокоен, как нечеловек! Это о нём: «Его убийца хладнокровно навёл удар… спасенья нет: пустое сердце бьётся ровно…». Беспощаден даже к матери, обещая «сломать» той сердце. И ни одной улыбки за кошмар. Простите, за шесть актов.

— За шесть? Не ошиблись?

— Нет, не ошибся.

— В таком случае, милейший, вы сами Гамлет! Да-с! — Чехов указал на Сергея, обращаясь к остальным. — Господа! Он же сам сподобился разить не шпагой, но словом. И насмерть! И тоже без сожаления! Оборотитесь! Загляните в суть. Вы — такой же! В чём разница-то?