Читать интересную книгу Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Так по-вашему выходит, что ставить пьесу должен сам автор? — слегка смутившись, но то ли не приняв угрозы всерьёз, то ли искренне не понимая, о чём речь, спросил Меркулов.

— Именно. Только народ, — развел руками Сергей.

— Так половины нет в живых.

— Тогда не пишите, что пьесы автора для него. Говорите, что «начитавшись того-то…», я ставлю свою пьесу по мотивам лично моих впечатлений… И так далее. Первым не будете. Да такое уже случалось, не переживайте.

— Э-э-э! Куда вас понесло! Назад! В нору! Тьфу, в тему! — сообразив, что поймал смысл спора, пробасил человек в аксельбантах.

— Правда и появится на сцене, — угодливо добавил помощник.

Режиссёр даже рассмеялся:

— Получается, пьеса умирает вместе с автором?

— Но это справедливо, Василий Иванович, — виновато проронил Тютчев. — Не случайно Богомолов так и не дал согласия снять фильм по известной книге. И таких примеров много. Книга, как и пьеса, живые существа. Они живы, ещё как живы! Но только своими страницами. Любое мнение, отличное от авторского, ложь. Всегда лично ваша ложь, коли ставите его фамилию.

— Так-то лучше, — всё ещё настороженно пробормотал председатель.

— Так если дело в фамилии, чёрт с ним, буду писать «по мотивам» и так далее, из-за этого сыр-бор, что ли? — воскликнул, повеселев, Меркулов.

— Да нет же! — Сергей с отчаянием хлопнул в ладоши. — Сплошь и рядом берутся за произведения, в которых и следа добродетели нет. Ни её, ни граней. А ищут, выдумывают, догадываются… Съезды проводят! И всё потому, что авторы объявлены великими! Кем и когда, уже не имеет значения. Да и не помнят. Самостоятельность мышления утрачена воспитанием. Учителями сформирован твёрдый комплекс неполноценности. Со студенческих лет им внушали: «Мечтой вашей должна стать постановка таких-то, сыграть такого-то, добиться того-то. Тогда вы состоялись. Так делали мы, а вы обязаны следовать! Забудьте, что в девяносто первом всё изменилось… ой, что у вас есть разум. А душу и чувства отдайте тем. Объявленным! Ошибки быть не может. Потому что их признаем мы! И вы объявите, и вы воспитаете. Всё должно остаться по-прежнему!» Мотив отчаянной защиты один: иначе и мы не значим ничего! А жизнь прожита зря. Помните? И лгут, и лгут, и лгут.

Учителя ученикам. Ученики зрителю и читателю. Искусствоведы о живописи. Живописцы, владельцы галерей и киношники — о целях. Гниёт человек в Банном переулке. Гниёт! — Он сокрушённо развел руками. — А вы, Василий Иванович, фамилия, сыр-бор! Конечно же, дело в них. В именах. Не в тех именах. И уже молодые постановщики, как тысячи белок до них, крутятся в том же колесе, не понимая, что бегут на месте. В порочном круге.

— Ну хорошо, — почти выкрикнул Меркулов, — внушай не внушай, а одарённые, чувствующие дух появляются! Что, по-вашему, делают они? Что ставят, пишут, снимают?

— Тех же! И то же самое! — возбуждение Сергея достигло предела. — Только в отличие от других, будучи относительно чисты, ищут добродетель там, где её не может быть. Девяносто девять из ста! И мучаются ваши одаренные и ломаются. И очередь из молодых паломников уже на Новинском бульваре. За тем же. Просто подмена места. Вот что натворили вы!

— Господа, господа! — Человек в аксельбантах даже чуть приподнялся и, опершись на стол, произнёс: — Коли такое непонимание между вами, так недалеко и до дуэли. А здесь вам не Чёрная речка и не Пятигорск. Да-с! Так что давайте успокоимся. Державу мутить не дозволено никому!

— Простите, Василий Иванович, — не обратив внимание на сказанное, выдавил Сергей.

— Да ладно. Чего уж там, — улыбнувшись, памятуя по-прежнему, где он, ответил режиссёр.

Между тем председатель разошёлся не на шутку:

— Да-с! Не дозволено! Только раз в сто лет… но крепко! Чтобы опять… как там? — он обернулся к помощнику.

— Чтобы «опять начались глубочайшие будни после разгульного праздничка, которым потешила себя Русь за такую баснословную цену». Бунин Иван. Сказались больны-с.

— Слыхали? Газа не хватит!

— Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, хватит ещё на пару-тройку-с… юбилеев… тьфу, сроков, — глупо улыбнулся держащий всегда наготове перо и бумагу. — Шельф… забыли-с.

— Это ж тайна государева! Язык распускать?! — Он гневно глянул на помощника. — Кесарю кесарево, а народу… то есть народу — пенсии, а кесарю… тьфу, запутали. Говорю, всем не хватит! И баста! — Тяжёлый кулак опустился на стол.

— Согласитесь, господа, — поддержал шефа помощник. — Могло ведь быть и проще: с виду человек почтеннейший, одарённый, питерский, опять же. А может, и не с виду, да требовали, гнали, ожидали, как хотите. Вот и писал, ставил, управлял, чтобы оправдать ожидания. Пардон-с, писали, ставили, ваяли. А затем из круга не вырваться! Обязаны оправдывать! Иначе забудут-с. А порой и суд, прости господи. А инъекция нужна! В левое запястье. Ломка. Страшное дело! Да ещё гонорар — не худо бы в ладонь, уже правую, женщины-то под левую ручку привыкли-с! Помните, в Неаполе?.. Близкие и не очень. Принуждали-с! — Он ухмыльнулся, посмотрев в сторону человека, стоявшего вполоборота и не узнанного Меркуловым.

— И не надо считать, что автор, вполне возможно, так и задумывал. — Тютчев подошел к режиссёру и трогательно взял его руку. — Мнение либо очевидно, либо не честно, с умыслом скрыто. Нравственным такой умысел быть не может. Не ищите кошку в чёрной комнате, особенно если её там нет вовсе.

— Подобные случаи не рассматриваем! Потому, как прикажут сыскать, найдём и кошку! Да-с! Найдем-с! — воскликнул человек в аксельбантах, к удивлению стоявших, и нервно поправил в очередной раз орден Трудовой славы на шее.

— В третий раз упоминают! В третий! А намекают на четвёртый! Загадки загадывают-с! Всё шифруются! Нас вовлекают-с! — Помощник подобострастно буквально перегнулся из-за спины шефа, заглянув тому в глаза.

— Нет уж, слуга покорный! — буркнул сидящий, и сложенные намертво кисти легли на стол.

— Спасибо и на том, ваше превосходительство, — улыбнулся Тютчев и чуть склонил голову.

— Василий Иванович, — поддержал поэта Сергей, — вот вы берете «великого», говорите себе: «так делали все до меня, но я найду, чего не нашли они. И это моя цель, моё видение, творчество. Начинаете менять обстановку, декорации, характеры. Используете эпатаж, поражаете зрителя неожиданными поворотами. Но искать-то хотите что? Ведь оправдан поиск только человека. И вовсе не того, который сейчас в фильмах и на сцене. Не портреты, не бюсты, не придуманные в перерывах вечеринок типажи, а русского человека. С его «с восьми до пяти». Его неуклюжестью и непрактичностью. Неизворотливостью. Но с болеющей душой. Не добили ещё такой тип — «человек-душа». Его-то и не замечаете. Не видите за отчаянием, бесшабашностью, за его пьянством, которое в каждом вашем кадре. Когда же, насосавшись, отвалитесь? А ведь такие люди только в земле российской! Клондайк! Но усилия коллег не прошли даром. Другой поднимается над Русью исполин. Почти ваш. А того гоните, трусливо выскакивая из наступающих полчищ, плюя в него. Презирая не слабости, а человека! Он и не заслоняется уже. Лишь вздыхает, надеется. Никак не вырветесь из порочного колеса Куликовской битвы с собственным народом. Не отрёте от крови руки. Не тот материал! Не то воспитание. И полягут все люди-души на Руси.

— Знаете что! Я добью вас! — вдруг выкрикнул Меркулов. — Вашим же оружием! Я найду вам постановки «великих», как вы изволите выражаться, с которых зритель уходит другим! Лучше! Меняется. Плачет! И там есть русский человек! Их не так много, но они… были во все времена! И сейчас появятся… через двадцать лет провала. Непременно.

— Василий Иванович! Родной мой! Наконец-то! — Сергей подошёл к нему и обнял. — Ну наконец-то и вы поняли! Ведь сто шестьдесят миллионов! Что ж, премьера не найдём? Ещё какого! Неужели не сыщется больше двух праведников? Конечно, они есть. Во все времена находились личности. И ставили шедевры. Но свои шедевры! Не заокеанские копии, а собственные постановки! Глядели не на закат, а в глубь России. И сегодня, пусть в воображении, пусть для будущего, пишут они картину! Свой роман. Свою пьесу. И нет там «великих»! Ну ни грамма! Как ни крепка наука… как ни въелась!..

Старик, с благодарностью посмотрев на него и улыбаясь, неспешно подошёл к друзьям:

— Пожалуйста, трогайте, говорите с ними, слушайте стон. Не ставьте пустоту, но свечку! Делайте в слезах, иначе не выйдет. А пачкать… и обманывать людей оставьте другим, площадным. Руки-то через одни — грязные.

— Но мои… мои… — раскрасневшийся Меркулов отстранился от знакомого и с лицом, полным отчаяния, показал ладони. — Смотрите!

Сергей понял, что до режиссёра дошла лишь половина сказанного.

— Точно, грязные. Вы внимательно приглядитесь к обложкам, — неожиданно повернувшись, вставил приятным баритоном человек, до сего момента неузнанный и не вступавший в разговор. Лицо его заставило режиссёра остолбенеть. Но не только лицо. Привыкнув к полумраку, он наконец рассмотрел пещерные своды над головой. — Беда в том, — не смущаясь, продолжал человек, — что, находя свои черты в героях, меняя их, как один из вас изволил выразиться, вы взмахом пера вычеркнули мою правду из моего же произведения. Погубили со Станиславским. Да-с! Погубили. Воспользовались моей кончиной. — Он нервно дернул рукой и на секунду отвернулся, громко сглотнув. — Зритель же не видит её больше ста лет. Обидно, господин хороший. Да-с, обидно-с.