молча принял из рук Алексея Сергеевича поводья.
— Дарья Семеновна дома? — спросил Ястребов, по привычке сам отпуская подпруги.
— Нету-ти, с утра ушла! — пробурчал Степан, по обыкновению, ворчливым тоном.
Ястребов слегка побледнел, и чуть слышный вздох вырвался из его груди.
— Никто у меня не был? — спросил он, чтобы только что-нибудь сказать.
— А кому быть-то? — вопросом же ответил Степан и, выпростав трензеля изо рта Сокола, повел его на двор.
Ястребов минуту постоял на одном месте и потом, не торопясь, вошел на крыльцо.
Домик священника отца Никодима состоял из четырех комнат. В двух задних помещался старик священник, одинокий вдовец, живший сам-друг со своею маленькой внучкой, а две передние, с окнами на улицу, занимал Ястребов с Дашей.
Войдя в комнату, Алексей Сергеевич бросил фуражку и, как человек уставший от долгого пути, тяжело опустился на небольшой диванчик и задумался.
— Чаю не прикажете? — спросил Степан, просовывая голову в двери.
Ястребов не расслышал вопроса.
— А? Что тебе? Что такое? — спросил он, подымая голову и рассеянно проводя рукой по лицу.
— Я докладаю, чаю не угодно ли? — повторил Степан.
— Ах да, чаю? Нет, не надо... а то, пожалуй, давай... а впрочем, не надо... впрочем, как знаешь!
Степан досадливо махнул рукою и спрятал голову. Через несколько минут он снова появился со стаканом чая. Ястребов молча взял стакан, поставил перед собой на столике, но тут же забыл о нем, увлекаемый своими мыслями.
Когда полчаса спустя Степан вновь явился с подносом, он увидел, что стакан по-прежнему стоит, как был поставлен, Ястребов, по-видимому, и не притрагивался к нему.
— Что же ты, ваше благородие, чай-то не пьешь; аль собрался рыбу удить?
Ястребов очнулся, машинально взял стакан и, не помешав, залпом выпил холодную жидкость.
— Еще хотите? — спросил денщик, принимая от него пустой стакан.
Алексей Сергеевич отрицательно мотнул головой.
Степан угрюмо глянул на него и укоризненно покачал головой.
— Ишь раскис,—буркнул он, выходя из комнаты.
X
Изо всех солдат эскадрона, с которыми Степан вообще не особенно любил водить компанию, только один унтер-офицер9 Агеев пользовался его большим расположением. Агеев был земляком Степана и вместе в один год попал с ним в набор.
Между обоими приятелями было много общего и в характерах, и в наружности. Агеев был еще угрюмее Степана, отличался способностью по целым неделям не произносить ни одного слова, кроме командных, и никогда не улыбался. Лицо его темно-кирпичного, почти коричневого цвета, густо заросшее щетинистыми черными волосами, никогда и ни при каких случаях не изменяло своего угрюмого, бесстрастного выражения. Казалось, вся жизнь этого человека сосредоточивалась только в его карих глазах, с желтоватыми воспаленными белками. Из всего эскадрона Степан давно избрал его поверенным всех своих задушевных тайн и только с ним одним говорил о своем Алексее Сергеевиче без обычной напускной воркотни.
Выйдя от Алексея Сергеевича с пустым стаканом, Степан сердито брякнул его на стол и тяжело опустился на доску, служившую ему постелью. Агеев сидел на табурете, против него, на другом конце кухонного стола, медленно и сосредоточенно тянул из исполинского блюдечка жидковатый чай, закусывая таким крохотным кусочком сахара, что он еле-еле держал его в своих толстых заскорузлых пальцах. Лицо Агеева было красно, и на лбу крупными каплями выступил пот.
— И что за жизнь наша теперь! — промолвил Степан, после недолгого молчания наливая из большого пузатого чайника в свою огромную, пестро размалеванную чашку.
Агеев, не отнимая губ от блюдечка, молча вскинул на него вопросительный взгляд.
— Совсем извелся Алексей-то Сергеевич! — продолжал Степан. — Кто давно не видал — и не узнает: ровно тень какая бродит. А все из-за этой вертихвостки анафемской; уходит она его вконец, как пить даст — уходит.
— А либо он ее! — сквозь зубы, словно нехотя, процедил Агеев.
— А что же? И это может статься! — сокрушенно вздохнул Степан.— Алексей Сергеевич, так скажем, истинно ангельская душа, добрее его я и не видывал, а только и в нем эфтот самый «луканька» сидит; в какую минуту подвернешься; он терпеть-то гораздо много терпит, а уж ежели когда ему придет невтерпеж — тогда держись! Ау, брат!
— Вестимо, человек не камень, а и тот от жару лопается.
— Да еще и как... А уж и горазда же она его злить,— начал снова Степан,— не то мудрено, что он когда-нибудь пришибет ее, как кощенку,— диво, что еще до сих пор не пришиб.
— А что? Она уж больно того...
— И-и, не говори... Злит она его, ровно пса цепного... Придет это, к примеру, часу в одиннадцатом, а то и попозже. «Где была?» — спросит. «А где была, там меня, значит, уж нету!» Скажет и так-то, ехида, зубы ощерит, что, кажись, будь на мой карактер — такую бы ей выволочку задал — самой на удивление. И заметь то, чем он с ней ласковей, тем она, паскуда, собачливей. Пытался он ее уговаривать: и стращал-то, и урезонивал — нет, хошь ты што хошь. Сначала почнет слушать, ровно бы и путевая, слушает, слушает, да как загогочет: «Ты бы,— говорит,— в монахи шел, игуменом сделают». И что же, братец ты мой, за смех у нее дьявольский, так всю внутренность и повернет.
— Ишь погань! Бросил бы он ее, да и вся тут!
— Вот тут, голован, и загвоздка! Я и сам ему так-то говорил: бросьте, мол, ее, ваше благородие, ну ее к ляду. «Не могу,—говорит,—хоть убей—не могу; пуще жизни, говорит, люблю я ее, все едино — головы решиться». Вот ты тут и толкуй.
— А, должно, все это неспроста! — глубокомысленно заметил Агеев.— Не иначе как приворот какой ни на есть.
— Я и сам так думаю. А намеднись нарочно в Хмурино ходил,— там вдова солдатка на квасу, говорят, больно хорошо гадает, последнюю полтину снес. Дала она мне какую-то косточку, так, невеличку. «Возьми, — говорит, — и когда попросит у тебя испить воды, али чаю, али вина — все едино, опусти зфту самую косточку три раза в питье, а опосля брызни трижды и молви: «Как с кости вода, так и с сердца беда».
— Ну, и што же?
— Вот уже третью неделю кажинный раз аккуратно делаю, да только все толку что-то нет, да вряд ли и будет!.. Эх, прогневили мы господа бога.
— Да с