Глава 50
«А что здесь было вчера вечером!» — с такими словами встретила меня медсестра, гуляя с Дау по коридору. Дау ухмыльнулся.
— Наверное, наш Зайка опять выгнал главного врача из палаты.
— Нет, Коруша, я в действительности выгнал Горобца. Она посмела мне клеветать на тебя.
Танечка добавила:
— Как он на неё кричал! Мы все перепугались, а Лев Давидович кричал на неё: «Вон отсюда, мерзавка. Не сметь мне оговаривать Кору». Кора Терентьевна, она с перепугу бежала до самой вешалки. Мы все сбежались к Льву Давидовичу, стали его спрашивать, кто у вас был. А Лев Давидович кричал: «Это Женькина любовница посмела оскорблять мою Кору».
— Даунька, ты становишься агрессивен. Меня не трогают их сплетни. Но мне страшно, когда о тебе говорят как о сумасшедшем. Страшно и больно до слез!
— Коруша, эту Женькину любовницу я прекрасно знаю. У неё мозги куриные, это её Женька подослал оговорить тебя. Ну вот она и получила то, что заработала. Почему они все влезают в твои дела?
— Даунька, если бы только в мои! Сейчас все мои дела сосредоточены на твоём выздоровлении. Вся Москва мне звонит, все возмущаются, что я тебя не беру домой выздоравливать.
— Коруша, при чем здесь ты? Я сам не хочу домой. Я сам хочу выздоравливать в больнице. Приди я домой в таком состоянии, я тебя быстро загоняю. Так мечтал сделать тебя счастливой.
— Даунька, ты только не говори всем, что, жалеючи меня, остаёшься в больнице.
— Нет, Коруша, что ты! Ведь у меня очень болят живот и нога. Я все-таки надеюсь, что здесь, в больнице, они должны вылечить меня. Коруша, а вдруг я неизлечим? Почему все мне стали говорить, что мне пора домой? Это уже начинает меня пугать! Извечно гнусная картина, когда мерзкие люди влезают не в свои дела.
— Танечка, вы знаете, сегодня Гращенков собирает консилиум. Сейчас уже почти 10, а я не вижу никого из врачей.
— Кора Терентьвна, вам просили передать, что консилиум будет в 10 часов в кабинете главврача.
В кабинете главврача были местные врачи и Гращенков. Видно, ждали меня. Как только я вошла, Гращенков начал говорить, после Гращенкова говорил главврач Сергеев. Разговор был не медицинский и не о больном Ландау. Все старались в более или менее деликатной форме сказать мне, что я имею слишком большое влияние на мужа. Пользуясь своим влиянием, я его убедила не идти домой. Поэтому по своей воле он идти домой отказывается, но он, Гращенков, учёл неудобное расположение нашей двухэтажной квартиры. Он, Гращенков, выхлопотал для семьи Ландау шикарную квартиру в новом доме на первом этаже.
— Имейте в виду, Конкордия Терентьевна, я вам категорически и официально заявляю, как ведущий врач Ландау: Лев Давидович никогда не сможет ходить сам, никогда он сам себя не сможет обслуживать в туалете. Медицинскими сёстрами мы дома Ландау обеспечим, вам самой не придётся ухаживать за больным, вам выгоднее взять Ландау домой. В противном случае его переведут на пенсию. Это если он останется в больнице. По нашим советским законам все сроки нетрудоспособности Ландау кончились. Если он сейчас выписывается домой — он теоретик: на работу он не ходил. Он работал дома. Он академик. Тогда до конца его дней его не переведут на пенсию, и вы будете получать полностью всю зарплату академика и за звание тоже.
Предоставили слово мне. Встать я не смогла. Сильно дрожали руки и ноги. Засунув руки глубоко в карманы, чтобы не увидели, как они у меня дрожат (но только не от страха потерять академическую зарплату), я начала говорить очень тихо и медленно, боясь выдать безумный протест против человеческой подлости, клокотавший во мне со страшной силой.
— Мне очень жаль, Николай Иванович, но я не могу не напомнить вам как медику — вы сами противоречите себе. Вы утверждали и утверждаете потерю ближней памяти у больного как следствие мозговой травмы. Вы установили и записали в истории болезни, что это навечно. Тогда как вы объясните, что больной Ландау, однако, хорошо запомнил мою просьбу не выписываться из больницы? Это он, однако, хорошо запомнил.
Меня только удивляет одно: как может прийти приличному человеку мысль в голову, что я могла просить не приходить домой мужа в искалеченном состоянии! Меня очень удивило мнение всех присутствующих здесь медиков, что жена академика Ландау — мерзкая тварь, иначе нельзя назвать женщину, которая может даже в любой ласковой форме сказать действительно физически искалеченноу мужу, чтобы он воздержался выписываться из больницы. Разве мыслимо отцу своего единственного сына дать понять, что он неполноценный. Но я не могу не заметить, что такое ваше всеобщее заключение ничего не говорит в вашу пользу. Порядочному человеку такие мысли не должны приходить в голову.
Ваши медицинские прогнозы я просто игнорирую. С первых дней трагедии, случившейся с моим мужем, более авторитетные консилиумы, чем данный, все время выносили ошибочные медицинские заключения. Я уверена, я знаю, мозг у мужа без травмы. Физик он прежний, напрасно, вы, Николай Иванович, хлопотали семье академика Ландау квартиру на первом этаже. Я от неё категорически отказываюсь, муж вернётся в нашу двухэтажную квартиру.
Я уже успокоилась, встала, стала говорить громче, ходя по кабинету.
— Я уверена, муж сможет самостоятельно ходить по лестнице. На пенсию переводить можете. Когда он сделает свою первую работу по физике, все само восстановится. У меня уже отбирали зарплату мужа, а потом вернули! Я не жаловалась, выдержала! Я поставила уже в известность главного врача Сергеева, а сейчас говорю вам, Николай Иванович, что мужу в зимний сезон нужен больничный коридор, а не такой врач, как вы! Все усиливающиеся боли в животе не дают ему лежать. Сейчас скользко, ходить во дворе опасно. Запомните, я заберу мужа из больницы весной, но ни в коем случае не зимой. Всего лишь три зимних месяца он должен быть в больнице.
Я ушла, поздно заметив, что дверью хлопнула со страшной силой. В этом сказался мой протест против человеческой подлости. Из дома я позвонила доктору Кармазину:
— Исаак Яковлевич, вы давно не были у Дау?
— Нет, я был у Льва Давидовича на днях.
— Как вы его нашли?.
— Он замечательно ходит.
— Исаак Яковлевич, Гращенков настаивает на выписке домой.
— Мне, как медику, клиницисту, непонятно. Декабрь, только начало зимы. Ни в коем случае не берите домой на зиму. Ему на всю зиму нужен больничный коридор, живот у него очень вздут. Я был у него, он лежать не мог. Мы с ним все время гуляли по коридору. Медсёстры говорят, что он начинает ходить с трех часов ночи. Нет, категорически запрещаю брать его из больницы на зиму. Это очень опасно. Брать нельзя.
Лев Давидович ещё очень болен после таких травм, после таких тяжелейших травм, когда человек остаётся жить, три года — самый короткий срок его обязательного пребывания в клинике. Он должен быть три года под круглосуточным надзором врачей. В январе 1964 года будет только два года после травмы. Мне непонятно, зачем спешит Гращенков, у него, наверное, какие-то свои личные мотивы или он боится, что Егоров украдёт его из больницы, и тогда лавры достанутся не Гращенкову, а Егорову.