счастлив ли ты в служении мне, Константин?
– Да, мой принц, – ответил я. – Для меня нет большего счастья, чем наблюдать, как вы из юноши превращаетесь в настоящего мужчину, достойного продолжателя своего прославленного рода.
Мехмед кивнул.
– И тебе не жалко тех лет, что ты провел за золотыми воротами Эдирне и Манисы на положении пленника?
– Эти годы не прошли даром, шахзаде, ибо я использовал это время для того, чтобы отточить свой ум и укрепить дух. В конце концов, жизнь предоставляет нам много возможностей.
– Иного ответа я и не ожидал. – Мехмед обернулся и посмотрел на меня. – Именно поэтому ты нынче же отправишься со мной в Эдирне и там принесешь мне клятву в верности. Наряду с остальными.
Последние слова Мехмед проговорил, пристально глядя на черного посланника.
– Прости, но я не понимаю…
– Сейчас все поймешь. – Мехмед сделал знак, и гонец передал мне тонкий лист бумаги со сломанной печатью. Я сразу же узнал аккуратный почерк великого визиря Халиля. Само послание было коротким и, судя по всему, предназначалось только для глаз Мехмеда. Развернув письмо, я прочитал содержимое и тут же понял причину странного поступка наследника. В который уже раз он проверял меня!
Я поднял глаза на принца, желая что-то сказать, но он опередил меня:
– Ничего уже не будет как прежде, Константин, – изрек Мехмед, глядя на восходящий диск солнца. – Грядут новые времена, и мы должны подготовиться к ним.
– Теперь ваша воля – закон… государь., – потрясенно прошептал я.
Глава 20
Император ромеев
Константинополь 1450–1451 годов
Император Константин Палеолог вот уже несколько дней не покидал покоев своей матери. Болезнь, поразившая ее, с некоторых пор не поддавалась лечению, и врачи только бессильно опускали руки и качали головами: тому, что суждено, теперь ничто не помешает свершиться.
Но император не привык мириться с поражением, и в этом он целиком походил на свою мать. Помимо ежедневных бдений у кровати больной, Константин неустанно молился, хотя прежде не верил в силу молитвы, обещал щедрое вознаграждение тому, кто найдет способ излечить недуг, хотя денег в казне едва хватало даже на повседневные нужды.
За что же ему такое проклятие? Всего за один год смерть забрала к себе двух его братьев и верного друга – Иоанна Кантакузена, который прошел с ним множество битв, был его наставником и мудрым советником. А вот теперь она желает заполучить и его мать! Нет, этому не бывать! Он не станет сдаваться и найдет способ вылечить ее!
– Константин… – тихо шептала Елена, не открывая глаз.
– Я здесь. – Император сжал худые, холодные руки матери, будто надеясь таким образом передать ей свою силу и вдохнуть в нее жизнь. – Тебе что-нибудь нужно?
Она покачала головой – каждое слово теперь давалось ей с трудом.
– Смерть уже близка. Скоро я воссоединюсь со своей семьей, твоим отцом и братьями.
– Не говори так! – воскликнул Константин. – Я сделаю все, чтобы спасти тебя!
– Это уже ни к чему, сын мой, – прошептала Елена. – Каждому отмерен свой срок, а мою судьбу давно уже предсказала Ирина. Ты же помнишь, у нее был пророческий дар…
Константин хорошо помнил свою странную тетку, которую все считали колдуньей и, надо сказать, не напрасно. Ирина никогда не посещала церковь, сторонилась людей и постоянно мучилась от кошмарных видений, которые, по ее словам, были вовсе не видениями, а образами из будущего. В один из дней Ирина просто пропала из дворца, и хотя все шептались о том, что это бесы утащили ее в преисподнюю, шпионы, которых отправил император, клялись, что видели принцессу в Болгарии. Так или иначе, никто больше не видел Ирину, но ее пророчества продолжали сбываться с пугающей точностью.
– Это всего лишь глупые суеверия, – твердил император, едва сдерживая слезы. – Ты должна бороться!
– Я боролась всю свою жизнь, – с болью в голосе отозвалась деспина. – Но силы уже оставили меня и дальше ты пойдешь один.
Император едва разбирал ее слова, которые, подобно сухим листьям, срывались с ее губ и с шелестом уносили прочь.
– Люди любят тебя, – продолжала шептать императрица. – Любят не меньше, чем когда-то любили твоего отца. Мануил знал, что однажды именно ты займешь его место. Самый сильный, самый честный, самый справедливый – истинный император. Так говорил твой отец и он наверняка гордился бы тобой.
Константин не смел прервать ее и лишь жадно ловил каждое слово умирающей. Он стал вслушиваться в прерывистое дыхание, в слабый голос, в эти знакомые с колыбели интонации, ибо знал – все это, быть может, в последний раз.
– Твой отец знал все наперед, – собравшись с силами, продолжила Елена. – Он предсказал церковную унию, предсказал и раскол, который она посеет в народе. Иоанн никогда не слушал его, а ты… ты не смел противоречить брату, сохранял ему верность до самого конца, хотя и знал, что и армия, и народ пойдут скорее за тобой, чем за ним.
– Он был мне не только братом, – возразил Константин, и страшная тоска по Иоанну пронзила его сердце. – Он был моим императором.
Деспина слабо улыбнулась и коснулась своей рукой щеки василевса.
– Ты благороден, сын, – прошептала она. – Но времена изменились, и твое благородство уже никто не оценит. Ты живешь в мире волков…
Боль пронзила ее тело, и она замолчала, плотно стиснув тонкие губы.
– Мой час уже близок, – вновь произнесла она. – Я хотела попросить…
– Все что угодно. – Константин припал к самому ее лицу, боясь упустить хотя бы слово. – Клянусь, я сделаю все.
– Не покидай Константинополь, – совсем тихо произнесла деспина. – Это твой город и твой народ – не оставляй их… будь с ними до конца…
Император замер, боясь произнести хотя бы слово.
– Константинополь – это сердце империи… – еще тише проговорила Елена. – Василевсы приходят и уходят, но город остается… так говорил твой отец.
Она пыталась сказать что-то еще, но ее дыхание прерывалось и до императора долетали лишь обрывки слов. Потом, всего на несколько секунд их глаза встретились, и Константин увидел в них столько боли, что не сумел сдержать слез.
Больше Елена не произнесла ни слова.
* * *
Император мрачно бродил по залу. Жизнь его матери висела на волоске, и хотя деспина продолжала отчаянно бороться, как делала это всегда, но на этот раз силы были слишком неравны.
Елена уже потеряла возможность двигаться и говорить и только глаза, такие добрые и родные, продолжали смотреть на него с любовью и лаской, как когда-то в детстве. Однако