Государственная Дума всерьез рассматривает вопрос о праздновании 18 апреля Дня Российского футбола… А до этого вполне взрослые дееспособные люди предлагали сделать футбол национальной идеей России. Но мудрее всех поступил волшебник из сказочной повести Л. Лагина «Старик Хоттабыч»: «Пронзительно прозвучал свисток судьи, но игроки и без того замерли на месте. Случилось нечто неслыханное в истории футбола и совершенно необъяснимое с точки зрения законов природы: откуда-то сверху, с неба, упали и покатились по полю двадцать два ярко раскрашенных мяча. Все они были изготовлены из превосходного сафьяна.
– Безобразие!.. Неслыханное хулиганство!.. Кто позволяет себе такие возмутительные шутки? – возбужденно кричали на трибунах…»
Встречается с «Трактором» «Ротор»,И вышел в подгруппу «Зенит»,«Аланию» он уработал,Но «Шинником» будет разбит.Все то же вещали витии,Когда верещанье квадриг,Смущая народ Византии,Летело сквозь грохот и крик.И в спазмах колёсного громаРастянутый рвался ремень,Ложилась на прах ипподромаИслама безмолвная тень.Михаил Синельников
Нынешние политтехнологи при желании и политическом заказе могут повести толпу фанатов мяча и к другим воротам…
Толпа ревела: – Хлеба! Зрелищ! – и сотрясала Колизей, и сладко слушала, ощерясь, хруст человеческих костей, Уснули каменные цирки, но та же мутная волна, меняя марки или бирки, плескалась в наши времена, Народ с толпою путать лестно для самолюбия раба, народ, толпящийся над бездной, история, а не толпа, И в громе всякого модерна, что воздает кумиру дань, я слышу гогот римской черни, в лохмотьях пышных та же рвань, Но если даже хлеба вдосталь, арены новой жаждет век, А в мире все не слишком просто, и не измерен человек, Но из былых каменоломен грядущий озирая край, художник, помни: вероломен кумиропреклоненный рай (Андрей Дементьев), Преподобный старец Варсонофий Оптинский говорил о только что появившемся в России в начале XIX века футболе: «Не играйте в эту игру и не ходите смотреть на нее, потому что эта игра введена диаволом, и последствия ее будут очень плохие» (И.М.Концевич «Оптина пустынь и ее время»).
Невидимки
Их лица словно в сизой дымке,не в памяти, а где-то вне.На то они и невидимки,чтоб оставаться в стороне.Всегда мягка у них походка —на бал, на митинг, на банкет.Присутствуют, но так тихонько,как будто их на свете нет.Они в такой застынут позе,чтоб их никто не замечал.Удобно не иметь им вовсени отрицаний, ни похвал.Они об истинах не спорят,они не курят и не пьют.Где драка – только подзадорят,где песня – только подпоют.Спасает всюду их сноровкане оставлять ни в чем следа.Они воздерживаться ловкоумеют между «нет» и «да».Они являются к парадам.Ну а случится быть беде —ведь знаешь точно: были рядом,начнешь искать – их нет нигде.Геннадий Гаденов, Тульская область* * *
Очередной номер газеты сделан, задания выданы, завтра ложусь в больницу: очень досаждает шум в голове, непроходимая усталость, а поработать хочется. Но шум усиливается, к тому же начинаю глохнуть.
Конечно, это далеко не первый заход в клинику, но чувство такое, словно тебя высадили на незнакомом полустанке и мимо проходит поезд, в котором ты только что ехал. Крутятся слова пошловатой песни: «Постой, паровоз, не стучите колеса…», но без врачей здесь точно не обойтись.
Это трудно – вдруг оказаться на обочине жизни. Еще вчера ты что-то решал, от тебя что-то зависело, ты звонил и получал электронную почту, что-то безпокоило тебя по работе и дому – и все это отступает, отступает, прячется, оставляя тебя наедине с твоей непонятной другим болезнью. Жена привычно собирает вещи без малейшей тревоги твоим временным отсутствием. И вправду, чего тревожиться – к моим жалобам она давно привыкла и вообще думает, что у меня не сосуды, а…
Стучат на стыках колеса, а паровоз гудит, все гудит и гудит: «У-у-у-х-у-с-т-а-а-л-о-т-д-о-х-н-у-у-т-ь-б-ы-ы…»
У переезда
Проходит скорый, торопясь.И снова переезд свободен.И сторож, сплевывая грязь,стоит небрит и старомоден.В сторожке ходики трясутсянад расписаньем у окна.И гуси белые пасутсяпо насыпи у полотна.Он к переезду подойдет,покурит молча, поскучает…Он никого уже не ждет,он только поезда встречает.Александр Шевелев, СПб. † 1993* * *
Стыдно, конечно, а хочется, чтобы пожалели, хотя и не принято это в православии – саможалением заниматься или из других жалость выжимать. Чтобы не только жена волновалась – как ты, родной? – но чтобы почти незнакомые люди вдруг вспомнили о твоем существовании и посочувствовали.
Пожалей
Что же, я любил тебя когда-то?!…Оказалось, нет тебя милей!Вот она, больничная палата…Ты меня возьми и пожалей!Может, в этом глупость виновата?Что ж тут слезы: лей или не лей!Вот она, больничная палата…Ты меня возьми и пожалей!Евгений Винокуров
Зачем тебе? Да не знаю, наверное, это в людях заложено – жалость и злость – раздельно. А вот злобожалости в человеке нет; если признают такое – неправда это, чтобы оправдать свое бездушие. Надо у батюшки справиться – плохо, когда жалеют или нет? Меня духовник даже по головке гладил в минуту уныния. Деньгами мы еще можем посочувствовать, а словом стережемся – фальшивые звуки выходят, уши режет.
Разве в ней узнаешь прежнюю?Тяжко женщина больна…На врача глядит с надеждою,с тайной верою она.Смотрит жалобно, украдкою,снега белого белей —знать, измучена догадкою…Ты солги ей, пожалей.Хоть известно все заранее —ты молчи, владей собой,чтоб не вырвали признанияни улыбкой, ни мольбой.Пусть давно уж нет сомнения,все слабей ее шаги,этой ложью – во спасение —как сумеешь, помоги…Семен Ботвинник, СПб. † 2004
Странно как-то получается: хотел написать об одном, жалость к себе привлечь, а последнее стихотворение все на свои места поставило; не зря батюшка повторяет: «Сашенька, оглянись вокруг, сколько горя у людей!..» А я нюни распустил.
В час, когда до боли тошнобыть с собой наедине,месяц – как твоя ладошка —появляется в окне,и горит твоя улыбкапосреди ночных планет.Слышишь, мама, это пытка,что тебя на свете нет.Мне неможется, мне тесно,душный город ждет зарю…Ну, погладь меня, как в детстве, —я окошко растворю!Геннадий Георгиев* * *
Наконец-то умудрился лечь на 10 дней в клинику – между сданным номером и начинающейся в начале ноября православной выставкой образовался небольшой промежуток. Иначе не достанет сил провести у стенда газеты 60 часов за шесть долгих выставочных дней.
На выходные отпустили домой, а дома меня ждало письмо читательницы.
«Господи, благослови!
Здравствуйте!
Давно зрела мысль написать Вам, но теперь, после “Былинок”, она оформилась окончательно. Мы с Вами несколько раз встречались на выставках, в храме. И каждый раз меня тянуло погладить Вас по головке, хотя я вдвое моложе. Чувствую Вас, Александр, как своего сына, которому очень нужна эта ласка. И все время набегают слезы, когда вспоминаю о Вас. Видимо, что-то созвучно моей душе в Вашем поведении, книгах, Спасибо за мужество, с которым Вы приносите свою общественную исповедь, Не зря раньше исповедь и была именно такой, Так легче, на мой взгляд, расстаться с пороком, Поступить, как Вы, я бы, к сожалению,