обречен заниматься переводами. Надо сказать и в этой области поэт обнаружил исключительное мастерство. Его переводы пьес Шекспира, «Фауста» Гете и др. выдвинули его в первые ряды русских переводчиков.
Но в центре его творчества последних лет жизни находится, разумеется, «Доктор Живаго», в котором Пастернак выступает и как прозаик, и как поэт.
По своему существу роман «Доктор Живаго» — исповедь поколения интеллигенции, не сыгравшего активной роли ни в революции 1905 года, ни в революции 1917 года. Мысль о таком произведении возникла у Пастернака очень давно. С этой стороны интересно признание Пастернака-Живаго, что еще в ранней юности он мечтал написать книгу о жизни, обо всем том, взрывчатом, что возникало в ней и над чем он так много думал. Но в пору возникновения этого намерения, он был еще слишком молод и поэтому он тогда стал писать стихи. При этом он сам себе напоминал художника, делающего наброски для большого полотна...
С первых же страниц этой эпопеи в прозе читателя захватывает, — говоря словами Пушкина, — «безоглядная даль» романа. Он начинается описанием похорон матери будущего доктора Живаго. На фоне истории нескольких семейств, связанных друг с другом родством и долголетней дружбой или близкими к матери Юры Живаго, проходит жизнь трех поколений русской интеллигенции. Но становой хребет произведения составляет история того поколения, представители которого были еще подростками в революцию 1905 года, и у которых молодость совпала с первой мировой войной и революцией 1917 года. Эпопея заканчивается описанием смерти доктора Живаго в 1929 году, но к нему имеется еще послесловие, в котором рассказывается о жизни некоторых близких Живаго друзей юности. В конце приложены стихи, найденные в бумагах покойного Юрия Андреевича.
Большое влияние на развитие Юры Живаго оказал его дядя — брат матери, Николай Веденяпин. Веденяпина отталкивала всякая «стадность», она казалась ему «прибежищем неодаренности» и для него было несущественно, — клянутся ли люди «именем Владимира Соловьева, Канта или Маркса». Главное в человеке для него, как позже и для доктора Живаго и друга его жизни Лары, — «идея свободной личности» и «идея жизни как жертвы». После октябрьской революции единственным счастливым событием для Живаго была его встреча с этим другом жизни. Больше, чем их взаимное чувство радовала обоих «общность душ». Их объединяла пропасть, отделявшая их от остального мира. «Им обоим было одинаково немило все фатально типическое в современном человеке, его заученная восторженность, крикливая приподнятость и та смертная бескрылость, которую так старательно распространяют неисчислимые работники науки и искусств для того, чтобы гениальность продолжала оставаться большой редкостью».
В разговоре о причинах распада семейной жизни, Лару удивил этот вопрос: ей этот распад понятен, он начался с распада всего быта после октябрьского переворота. «Все пошло прахом вместе с переворотом. Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной душевности, для которой ничего не изменилось, потому что она все время зябла, дрожала и тянулась к ближайшей рядом, такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой, как два первых человека Адам и Ева, которым нечем было прикрыться в начале мира и мы теперь так же раздеты и бездомны в конце его...».
Незадолго до смерти Живаго встретился с друзьями юности (Гордоном и Дудоровым), недавно вернувшимися из концентрационного лагеря; оба — особенно Дудоров — производят на него тягостное впечатление, пытаясь смягчить свои рассказы о пережитом. Про себя Живаго думает, что «несвободный человек всегда идеализирует свою неволю». Но он по-прежнему живет одинокой и непримиренной жизнью и больше всего не выносит своеобразного политического мистицизма советской интеллигенции, то, что тогда называли «духовным потолком эпохи»».
Роман не кончается смертью главного героя. В бумагах покойного обнаружены были стихи, явившиеся эпилогом к роману. Здесь замечательное стихотворение «Гамлет», из которого приводим две строфы:
... На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Непередаваемо скорбно звучит финальный аккорд этих стихов об одиночестве Гамлета, об окружающем его «фарисействе». Эту ноту скорби не может смягчить ощущение близящихся перемен, чувство свободы, которое впервые за многие десятилетия стало носиться в послевоенном воздухе. Именно этот голос духовной свободы, раздавшийся в Советской России, был услышан и оценен на Западе, где «Доктор Живаго» был переведен на все важнейшие языки мира и разошелся во многих сотнях тысяч экземпляров.
* * *
Самым «еврейским» среди русских писателей, не только по количеству произведений, в которых героями выступают евреи, но и по наиболее глубокому воплощению существа нравственной культуры еврейства был уроженец Одессы, Исаак Эммануилович Бабель (1894-1941), автор «Конармии» и «Одесских рассказов». В рассказе «Начало» (он включен в однотомник «Избранное», изданный посмертно в 1957 г.), в котором Бабель рассказывает о начале своей литературной биографии. В 1915 году он приехал в Петербург. К тому времени он уже начал писать, но его нигде не печатали. Тогда он обратился в журнал «Летопись», издававшийся Горьким. Горький принял два его рассказа — «Мама, Римма и Алла» и «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна». Первый рассказ еще слаб, но во втором читатель уже чувствует будущего большого писателя.
После первого дебюта в «Летописи» Бабель стал писать с азартом, но Горький не был удовлетворен этими рассказами и в конце концов посоветовал ему пока перестать писать и пойти «в люди». Только через семь лет Бабель вновь вернулся к литературе. На этот раз Бабель пришел с серией рассказов «Конармия», принесшей с собой ему большую литературную славу.
Евреи в революции показаны в трех рассказах этой книги: «Рабби», «Гедали» и «Сын рабби». Самым глубоким из этих трех является рассказ «Гедали». Гедали — владелец лавки старых вещей на Житомирском базаре; его лавка воскрешает в памяти Диккенса: чего в ней только нет — золоченные туфли и корабельные канаты, старинный компас, чучело орла и сломанная кастрюля. Канун субботы, и Гедали собирается закрыть лавку, чтобы отправиться в синагогу. В это время рассказчик, от имени которого ведется эта коротенькая новелла, заходит к Гедали. Речь заходит о революции. Гедали — за революцию, но однажды к нему пришел человек из революции и потребовал у Гедали, чтобы тот отдал ему граммофон. Когда Гедали отказался, он стал грозить, что будет стрелять в него. Рассказчик на стороне угрожавшего. Тогда Гедали высказывает рассказчику свою оценку происходящих событий.