и в городке устраивают погром:
«К утру в городке начался еврейский погром, всегда страшный тем, что евреи, собираясь сотнями, начинают выть страшнее сотни собак, когда собаки воют на луну, — и гнусной традиционностью еврейских перин, застилающих пухом по ветру улицы».
При этом автору, по-видимому, даже и в голову не приходило, что он глубоко увяз в болоте антисемитизма. И когда через несколько лет ему был брошен (Горьким) публично упрек в антисемитизме — со ссылкой на только что цитированный рассказ, — он энергично протестовал против этого обвинения, ссылаясь, между прочим, — на свою еврейскую бабушку.
Тема о погроме нашла освещение в советской литературе, но уже много позже, в романе «Как закалялась сталь» (1932) Николая Островского (1904-1936), выходца из рабочей среды, юность которого прошла в Шепетовке, в Подолии, нееврея. Украинский городок весною 1919 года занимает банда, именующая себя петлюровцами, и сейчас же по городу разнеслись слухи о предстоящем погроме. «Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом под грязным обрывом, идущим к реке». Через три дня действительно начался организованный грабеж евреев и погром. «Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные, девичьи тела — истерзанные, замученные, согнутые».
Среди немногих произведений советской литературы, в которых тема антисемитизма выдвигается на первый план и которые в свое время привлекли к себе внимание читателей, нужно прежде всего назвать рассказ Михаила Козакова (1897-1954) «Человек, падающий ниц» (1928). Козаков родился на ст. Ромадан, Полтавской губернии, в семье еврея-служащего, и провел трудное детство (отец рано ослеп, и семья переехала к деду, тоже служащему). Уже первые произведения Козакова обратили на себя внимание хорошим знанием жизни местечек юга России. Фон одного из ранних рассказов Козакова «Абрам Нашатырь» (1926) — распадающийся быт еврейского городка, с характерными для Козакова лирическими отступлениями. Наибольшие споры вызвал названный выше рассказ «Человек, падающий ниц» — о скромном и робком еврейском портном Эли Рубановском, всю жизнь прожившем в одном из местечек Польши и на старости лет решившем переехать в Москву, где живет его сын Мирон, юрисконсульт в одном из советских учреждений. Жив еще и отец Эли, и три поколения Рубановских поселяются вместе. В доме, где они живут, дворник Никита почему-то невзлюбил Рубановских; раздражало Никиту даже то, что жив еще дед Рубановских — вот у него, у Никиты умерла дочь, а никому «не нужный» старик живет. Как-то Никита нашел котенка и отдал его Рубановским за двугривенный. Все у Рубановских привязались к кошечке. Эли называл ласково ее «кецелэ». Никита же называл кошку — «жидовкой» и перенес свое недружелюбие к Рубановским на кошечку. Однажды он поймал ее и повесил на заборе, предварительно размозжив ей головку. Показывая повешенную «кецелэ» кроткому старику Эли, он по неосторожности выдал себя, добавив: «Кусачая тварь была — словно бешеная!» и спрятал за спину перевязанную руку. На этот раз мягкий Эли — сын называл его «человеком, падающим ниц» — вознегодовал. Когда его сыну Мирону рассказали про эту историю, он разыскал Никиту и, не слушая его пьяных объяснений, избил его палкой.
Однако антисемитизм, да еще в оголенном виде, — очень редкий сюжет в советской литературе. Из писателей неевреев об антисемитизме написал пьесу «Чудак» (1928) Александр Афиногенов (1904-1941). Действие пьесы происходит в небольшом городе на бумажной фабрике. Здесь работает девушка-еврейка Сима Мармер. Ее преследует антисемитски настроенный молодой рабочий, Васька Котов. Ему тайно симпатизируют несколько рабочих. Так как за Симу заступается заведующий расчетным отделом фабрики Борис Волгин, антисемитские элементы пустили по фабрике сплетню, будто Волгин сошелся с Симой. Доведенная до отчаяния, Сима кончает самоубийством. Об антисемитизме автор рассказывает в пьесе какой-то скороговоркой, явно боясь показать его в действии. В сущности, о нем больше узнаешь только из жалобы Симы о том, что раньше ее один Васька травил, «а теперь от всей фабрики терплю, никто мимо не пройдет, чтобы не затронуть. В спальне подушку испачкали, на дворе водой облили, кофту разорвали; говорят, жиды хороших людей изводят».
Говоря об откликах на антисемитизм в советской русской литературе, нельзя не отметить сцену, ярко описанную в «Докторе Живаго» (1958) Бориса Пастернака, хотя она относится к дореволюционному времени. Действие происходит где-то поблизости от фронта в 1916 г. Доктор Живаго и его друг Гордон проезжают верхом через прифронтовые деревни. В одной из них они становятся свидетелями тягостной сцены: молодой казак при дружном хохоте окружающих подбрасывает кверху медный пятак, заставляя старого седобородого еврея ловить его. Пятак, пролетая мимо его жалко растопыренных рук, падал в грязь. Старик нагибался за медяком, казак шлепал его при этом по заду, стоявшие хватались за бока «и стонали от хохота» ... В этом и состояло «развлечение». Из противоположной хаты то и дело выбегала старуха, жена еврея, и протягивала к нему руки. «В окно хаты смотрели на дедушку и плакали две девочки». Живаго подозвал казака, выругал его и велел прекратить это глумление. Тот «с готовностью» ответил: «Слушаюсь, ваше благородие. Мы ведь не знамши, только так, для смеха».
После этого двое друзей продолжали свой путь молча. Первым прервал молчание доктор Живаго, рассказывая Гордону, сколько пришлось пережить страшного еврейству в этой войне, поскольку она происходит как раз в черте еврейской оседлости. «Противоречива самая ненависть к ним, ее основа», — сказал в заключение Живаго. — «Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое...»
* * *
В обильном вкладе Эренбурга в современную русскую литературу можно найти много зарисовок евреев, но большинство их, как руководитель Кузбасстроя Шор («День второй», 1932) или портной Наум Альпер из Киева и его двое сыновей (роман «Буря», 1947) мало привносят нового в еврейскую тему. Но одно замечание Эренбурга в его Автобиографии, написанной для новейшей двухтомной книги «Советские писатели» (Москва. 1959 г.), представляется важным: «По-еврейски я не умею говорить, но о том, что я — еврей, мне неоднократно напоминали люди, которые, видимо, верят в особые свойства крови. Я не расист, никогда им не был, но