— Стыдно, господа старшие офицеры, — бросил Бенкендорф. — Там люди на деревьях.
— На чем мы поплывем?! — истерично крикнул кто-то. — На перевернутых столах? С бумажными парусами?
— Надо открыть двери.
Ему никто не посмел возражать. Но и не сдвинулся с места. Александр Христофорович сам подошел к входу, потеснил пару кресел. Остальное сделала напиравшая вода. Поток разом хлынул на мраморные плиты. Люди закричали и подались к лестнице. После первого удара волна несколько утихла и просто встала выше пояса. Значит, на площади по грудь. Ноябрь. А хорошо в Италии…
Генерал пошел вперед. На крыльце Главного штаба он обозрел окрест. Невдалеке по волнам метался вольный челн. Откуда его принесло, какова судьба хозяев? В кольцо на носу был продет обрывок веревки. Имелись и весла, как безвольные руки, опущенные в воду. «Радуйся, Заступница всего рода христианского!» Александр Христофорович поплыл. Бурливая вода крутила воронки, волны шли навстречу друг другу, неся всякую дрянь. Неожиданно у пловца разложило ухо, и он услышал грохот стихии во всей красе. Лучше быть глухим.
Челн вертелся совсем близко. Бенкендорф поднажал. Его пальцы вцепились в борт. Теперь главное — залезть. Это получилось не с первой попытки. Счастье, что лодочка не опрокинулась ему на голову. Ее несло к Фонтанке. Гиблое место. Генерал налег на весла и не без отчаянных усилий зарулил за угол Штаба.
Первый несчастный, которого он увидел, сидел на фонаре. Это был лавочник, вцепившийся в мачту и поминутно сползавший задом в ревущее месиво. Бенкендорф снял его и отвез к ближайшему дому, где из окон второго этажа спасенного втянули на веревке. Вообще, пооглядевшись, генерал должен был признать, что город жив и даже населен не одними жертвами. Мимо него пронесло бот, команда которого снимала людей с крыш. Где-то впереди слышался грозный рык, и только когда в простенках между домами проплыла целая галера, Александр Христофорович понял, что это губернатор Милорадович вышел навстречу стихии.
Народ гроздьями висел на деревьях. Забивался в высокие ниши для скульптур на правительственных зданиях, седлал плечи кариатидам. Один чудак забрался в бронзовую квадригу, которую держал под уздцы неподвижный римский легионер, клоня шлем под ударами ветра. Лодчонка Бенкендорфа дала течь. Но он сумел пристать к высокому крыльцу Адмиралтейства и оттуда перебраться на катер, которым командовал молоденький безусый мичман. Матросы огрызались, не горя желанием лезть в преисподнюю.
— Отставить! — рявкнул Бенкендорф. И хотя морские сухопутных не переносят, но генерал-адъютантская форма возымела действие. — Гвардейский экипаж! …твою мать!
Он присовокупил много лестных слов по поводу женской родни команды. Худо-бедно поплыли.
— Распоряжайтесь! — бросил Александр Христофорович мичману.
Катер, значительно более тяжелый, чем лодка, пробил себе путь на Невский. Там шел форменный грабеж. Кто-то спасался на крышах, а кто-то, пользуясь сумятицей, проникал сквозь разбитые водой витрины магазинов и выносил все, до чего не добрались волны. Люди, заранее зная, что сегодня погибнут склады и в городе не хватит продуктов, спешили запастись хоть чем-нибудь. Противно было смотреть, как в иных лавках продавцы и покупатели, по пояс в воде, вели бойкую торговлю. А рядом по волнам неслись бревна с вцепившимися в них утопающими.
Бенкендорф прыгал с борта в воду и вытягивал отчаявшихся. То же делал мичман и несколько матросов. В какой-то момент оба офицера оказались в воде, глянули друг на друга и подумали об одном и том же.
— Надо, чтобы кто-то из нас находился в катере, — с трудом переводя дыхание, сказал генерал, когда они выбрались на палубу. — Найдется паникер, поднимет бучу, и нас бросят.
Мичман кивнул.
— По очереди.
На Большой Литейной они изловили плывшего по воле волн отставного майора Ивана фон Вестенрика, который присоединился к спасению страждущих. До трех часов ночи катер метался по улицам. Лишь на рассвете вода начала спадать. Нева отступила так же стремительно, как и прилила, оставив на лице города шрамы. Ущерб был громадный. Погибло до трех тысяч человек. Были смыты прибрежные деревни. На Васильевском острове и Петербургской стороне многие деревянные дома оказались подняты и унесены вместе с жителями. Возле затопленной пивоварни, где из чанов вылился солод, утонувшие кошки плавали в желтоватой густой массе. Непосредственно перед дворцом встала на вечный прикол баржа с яблоками. Доски ее трюма разошлись, и товар раскатился по всей площади.
— Ну, удачи, мичман. — Бенкендорф протянул молодому человеку руку. — Как ваше имя?
— Беляев Петр Петрович, — ответил юноша, сердечно пожимая генеральскую длань.
Они расстались, не зная, что встреча им предстоит более чем через год, во время следствия, по разные стороны стола.
До Михайловского весть о наводнении дошла на излете ноября. «Вот прекрасный случай нашим дамам подмыться», — написал изгнанник брату Левушке. А недели через две одумался: «Лев, милый, будь другом, употреби мой гонорар за “Онегина” в помощь кому-нибудь из пострадавших. Только заклинаю, не говори об этом ни одной живой душе».
11 января 1825 года. Михайловское.
«Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин…»
Метет. Снег лепит в окно. Слюдяной осколок, вставленный в форточку вместо стекла, вот-вот треснет. Хорошо, не бычий пузырь. Няня затыкает старенькой, ни на что не годной подушкой щель, сквозь которую на подоконник задувает снег. Ни прокатиться. Ни добраться до Тригорского. Нет дороги ни прохожему, ни проезжему.
Единственная радость — родные укатили. Один. Только няня. Только сказки. Каждая — поэма. Метет.
Глянул на снежный морок. Вообразил ездока где-нибудь в поле у Святой Горы. Передернул плечами. Холодно. Боязно. Темно.
Ветер шутит? Точно гремит колокольчиком. Или деревья в парке трещат от мороза и вместе с ними трещит старый дом, наполняя комнаты звуками-обманками? Или вьюга выстудила горло трубы и выводит на нем, как на дудке, мелодии? Вот снова, снова. Нет, да это бубенцы!
Пушкин вскочил из-за стола и, не накинув шубы, стукнулся плечом в дверь.
— Куда? Куда!
Не слыша голоса няни, застыл на ветру, аж грудь перехватило. Морозный воздух встал колом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кто? Кого занесла нелегкая? Господи, пусть останется до утра! Только бы живой путник! Только бы увидеть лицо человеческое…
Ездок выпрыгнул из саней. Весь занесенный снегом, как Дед Мороз. От бобровой шапки до пят. Встряхнулся, как собака, зашагал к крыльцу. Хлопья лепили в лицо, мешая обоим видеть. Но когда, утопая в сугробах, гость перешагнул через низенькие ступеньки и разглядел хозяина — босого, в одной рубашке — закричал от ужаса. Сорвал шапку и кинулся на Сверчка с объятьями. Пущин? Пущин! Пущин!!!