Читать интересную книгу Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Генерал принял большую дозу веронала, лег и через несколько минут уже крепко спал.

В мирное время майор Скриба был старшим лейтенантом в австрийском полку, находившемся в Боснии. Во время войны он служил в австро-венгерской полевой жандармерии, где проявил себя как очень ловкий и энергичный человек. Он работал главным образом по делам чешских «изменников родины», так как хорошо говорил по-чешски. После распада монархии он вступил в чешскую армию, где его использовали по большей части на территории, населенной венграми, так как он хорошо говорил и по-венгерски.

Изучив полученный от генерала список, майор Скриба отметил звездочками на военной карте Подкарпатского края все места, откуда нужно было доставлять людей. Задача его значительно затруднялась тем, что железнодорожное сообщение — в результате войны против Советской Венгрии — было прекращено. Венгерские и русинские железнодорожники отказались работать, чешских же и румынских железнодорожников, которыми их заменили, хватало только для поездов с войсками и военными грузами, да и военные транспорты шли очень нерегулярно и прибывали с большими опозданиями. Все автомобили и лошади находились в распоряжении армии. Майору Скрибе были подчинены только сто двадцать пехотинцев и двадцать четыре кавалериста. Их он и собрал к пяти часам утра.

К этому времени было заготовлено сто двадцать «приказов о приводе», и в пять часов тридцать минут военные полицейские майора Скрибы отправились в путь. Для того чтобы облегчить задачу своим солдатам, Скриба снабдил каждого из них «мандатом», дававшим право не только пользоваться воинскими поездами, но и реквизировать лошадей и повозки. На это Скриба не имел права, но он надеялся, что те, у кого солдаты будут реквизировать, этого не знают, а если даже и знают, то не посмеют сопротивляться военной полиции.

Все отправленные майором полицейские, за исключением шести человек, вернулись в Ужгород на заре четвертого числа. Шестеро, которые не явились к назначенному сроку, — из них двое были посланы в Верецке, двое в Полену и двое в Волоц, — не вернулись вообще. Одного из них впоследствии нашли с перерезанным горлом в канаве шоссейной дороги между Мункачем и Сойвой. Следы остальных пяти совершенно потерялись.

Полицейские привели сто восемь членов Национального собрания. О делегатах Верецке, Полены и Волоца не было никаких известий. Кроме того, не хватало еще шести делегатов. Четверо, узнав, что за ними пришли полицейские, успели удрать. Один из них — Величко из Долхи — больше уже домой не возвратился. Он бежал в лес, где организовал разбойничью шайку, и в течение двух лет так успешно занимался своей новой профессией, что имя его стало известным по всей стране. Жизнь свою он закончил осенью 1921 года на виселице. Делегат Сойвы, поп Дудич, также не прибыл в Ужгород. Когда он увидел приказ о приводе, у него сделался сердечный припадок. Сойвинский врач дал ему справку, что по состоянию здоровья он приводу не подлежит, а фельдфебель сойвинской жандармерии взял на себя ответственность за то, что поп не удерет. Наконец, еще одного делегата — Бодо из Бильке — нельзя было доставить потому, что он находился в румынской тюрьме за спекуляцию валютой.

В шесть часов утра сто восемь членов Национального собрания, выстроившись на большом дворе гимназии в две длинные шеренги, ждали генерала Пари. На левом крыле первого ряда стоял долговязый Каминский, самый высокий из всех делегатов, а на правом второго ряда — греко-католический поп из Берегсаса, ростом в сто сорок четыре сантиметра и примерно такой же ширины, тихо молившийся всемогущему богу, обещая ему все что угодно, если только тот поможет ему еще раз попасть отсюда домой. Позади двух рядов людей лежали мешки и чемоданы, целая гора багажа: предполагая, что их ведут в лагерь для интернированных, делегаты взяли с собой не только продовольствие, но и постельные принадлежности.

— Смирно! Равнение налево! — скомандовал майор Скриба.

Генерал Пари в сопровождении четырех адъютантов и трех высокопоставленных чехословацких офицеров прошел мимо выстроившихся делегатов.

— В открытую дверь, в спортивный зал — марш!

Ряды расстроились. Каждый побежал за своим мешком и чемоданом, и нагруженные делегаты в большом беспорядке, торопясь и мешая друг другу, протиснулись в зал.

Гимнастический зал был тщательно убран. Пол вымыт, стены украшены сосновыми ветками, французскими и чешскими флагами.

У стены напротив входа, на покрытой красным ковром трибуне, стоял длинный стол, а за ним три кресла с высокими спинками. На столе лежал колокольчик, которым во время школьных занятий педель объявлял о начале и конце уроков. Делегаты расположились на поставленных в зале школьных скамьях. Скамьи эти, предназначенные для школьников, не были особенно удобны для взрослых и, в подавляющем большинстве, довольно полных делегатов. Но зато под скамейками было достаточно места для чемоданов и мешков.

Третьего мая советник Лихи не виделся с генералом Пари. Он очень волновался целый день. Манера генерала говорить о воле народа, о священных принципах демократии глубоко обидела, почти возмутила искренно верящего в них человека. Но высказать свое возмущение он не решался, боясь оказаться в смешном положении. Он утешал себя тем, что генерал, вероятно, шутил, потому что нельзя же было предположить, что представитель Французской республики станет высмеивать те принципы, за осуществление которых проливали кровь французы и их союзники.

До мировой войны советник Лихи был ботаником, выдающимся ученым в своей области. Он был приват-доцентом университета и автором нескольких довольно значительных трудов. Политикой молодой профессор начал интересоваться, когда народы габсбургской монархии в течение трех лет проливали кровь и когда через зорко охраняемые границы дошли до Праги слова Вильсона о демократии, праве народов на самоопределение и о Лиге наций… В то время Лихи был готов умереть за принципы Вильсона. Но он не умер, а только мечтал об осуществлении священных идеалов.

Когда габсбургская монархия рухнула, он распрощался с ботаникой и предложил свои услуги чехословацкому правительству. Его предложение было принято. Сначала ему поручали писать информационные письма заграничным научным обществам об историческом, культурном и экономическом праве чехословацкого государства на существование, затем послали в «подлежащий освобождению от красной власти» Подкарпатский край.

Когда генерал сказал Лихи, что он должен будет открывать «Всерусинское национальное собрание», политик из бывших ботаников не поверил, что Национальное собрание соберется к 4 мая, но речь свою он все же приготовил. Его голубые глаза блестели за толстыми стеклами очков, и бледное, веснушчатое лицо краснело, когда он при закрытых дверях декламировал самому себе речь, восхваляющую справедливость и вечный мир.

Хотя третьего вечером Лихи принял порядочную дозу веронала, он все же долго ворочался в постели без сна. Заснув наконец, он спал так крепко, что будильник звонил напрасно. Он ничего не мог сообразить, когда один из адъютантов Пари разбудил его и сообщил, что через двадцать минут он должен открывать Национальное собрание. О том, чтобы побриться и позавтракать, нечего было и думать. Он быстро оделся и, застегивая на ходу пуговицы жилетки, задыхаясь побежал в гимназию.

Пари, вместе со своей военной свитой, ждал его, гуляя взад и вперед по двору.

— Ну вот, дорогой господин советник, — сказал генерал. — Как видите, я выполнил свое обещание. Национальное собрание открывается. Остальное — ваше дело. Ваш долг — убедить представителей русинского народа в том, что Подкарпатский край должен входить в Чехословацкую республику. Я полагаюсь на нас. А если члены Национального собрания станут чинить вам препятствия, то вы можете рассчитывать на мою помощь.

— Надеюсь, ваше превосходительство, вы не думаете повлиять силой оружия…

— Боже сохрани! — перебил Лихи генерал. — Обещаю вам, дорогой господин советник, что членов собрания мы и пальцем не тронем. Насилие против Национального собрания? Что вы, что вы! За кого вы меня принимаете, господин советник?

Лихи немного успокоился.

Когда он вошел в гимнастический зал, часть делегатов, сидя на школьных скамьях, закусывала, распространяя при этом запах чеснока и сала, другие нервно ходили взад и вперед между скамейками. Небольшие группки шепотом совещались. Берегсасский поп разостлал в одном из углов принесенную с собой постель и, сняв ботинки, улегся спать.

Во всем зале осмеливался громко говорить только один человек — Каминский. Громкоголосый адвокат старался убедить собравшихся вокруг него десять — двенадцать человек, что никакой опасности тут нет, что чехи собрали их для того, чтобы они решили судьбу Подкарпатского края. Само собой разумеется, никто Каминскому не верил, тем более что все знали его как самого отъявленного враля в Подкарпатском крае. Все уже давно привыкли называть его за глаза «унгварским Хефером» [32].. Когда Каминский сказал, что он слышал от самого генерала Пари, зачем собрали «наиболее выдающихся представителей русинского народа» в Ужгород, мункачский греко-католические ксендз пригрозил «унгварскому Хеферу» огнем геены. Угроза варпаланского кулака Михока была еще крепче: когда Каминский стал возмущаться тем, что ему не верят, и кричать, что «четвертое мая навсегда будет священным днем для русинского народа», Михок сказал ему: