Итак, мы отправились в Мадрид. Я была тогда в твоем возрасте, Маргарет, юная и беспечная, какой до сих пор была ты. Мы поехали, повторяю, в Мадрид, чтобы искать покровительства двора и короля, без чего, как нам говорили, напрасно было бы ожидать справедливого решения, имея противником столь богатую и могущественную компанию.
Наше пребывание в столице Испании затягивалось, недели превращались в месяцы. Что касается меня, то моя вполне понятная скорбь о добром, хотя и не слишком ласковом, отце утихла и я ничего не имела против того, чтобы тяжба задержала нас в Мадриде навсегда. Мы с матушкой разрешали себе теперь куда больше удовольствий, нежели было принято раньше в нашей семье. У нас нашлись родственники среди шотландских и ирландских офицеров, служивших в испанской армии и нередко состоявших в высоких чинах. Их жены и дочери стали нашими друзьями и соучастницами развлечений, и мне постоянно представлялась возможность говорить на родном языке моей матушки, знакомом мне с детства. В дальнейшем матушка, которая находилась в подавленном состоянии и видела, что ее здоровье не улучшается, побуждаемая нежной любовью ко мне, стала иногда отпускать меня в гости одну, когда ей самой не хотелось выезжать. При этом она всегда поручала меня попечению тех дам, на кого, по ее мнению, она могла положиться, и, в частности, заботам жены одного генерала, слабохарактерность или вероломство которой и послужили первоначальной причиной моих несчастий. Повторяю, Маргарет, я была тогда такой же веселой и беззаботной, какой еще недавно была ты, и внимание мое, как и твое, внезапно сосредоточилось на одном предмете, и я оказалась под властью одного чувства.
Человек, возбудивший это чувство, был молод, знатен, красив, воспитан, служил в армии и был к тому же шотландцем; на этом наши с тобой истории сходятся, но не дай бог, чтобы они оказались сходными до конца. Этот человек, такой доблестный, такой прекрасный с виду, одаренный и мужественный, этот негодяй — ибо именно такого наименования он заслуживает, Маргарет, — признался мне в любви, и я поверила ему. Могла ли я сомневаться в его искренности? Он был богат, знатен и родовит, но и я была знатной и богатой наследницей. Правда, ему были неизвестны размеры состояния моего отца, а я не сообщила ему — не помню уж, знала ли я тогда это сама, — то важное обстоятельство, что большей части состояния не угрожали посягательства деспотической королевской власти и на нее не распространялось произвольное решение судей. Может статься, что мой возлюбленный полагал — ибо матушка делала все возможное, чтобы убедить в этом окружавшее нас общество, — что почти все наше состояние зависит от исхода тяжбы, ради которой мы приехали в Мадрид. Моя матушка всячески поддерживала такое мнение, прекрасно сознавая, что слухи о переводе моим отцом значительной части имущества в Англию никоим образом не будут способствовать получению остальной суммы через испанский суд. Зная не больше других о размерах моего наследства, тот, о ком я говорю, сперва, как мне кажется, был искренен в своих намерениях. Он пользовался достаточным весом, чтобы добиться от суда решения в нашу пользу, и тогда мое состояние, считая только ту часть, какая находилась в Испании, представило бы немалую сумму. Короче говоря, каковы бы ни были причины или соблазны, побудившие его зайти так далеко, но он с моего согласия и одобрения просил моей руки у матушки. Рассудок матери ослабел, а за время долгой и все усиливавшейся болезни вспыльчивость ее возросла.
Ты, конечно, слышала об ожесточенности шотландской родовой вражды, о которой можно сказать языком писания: «Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина»; К несчастью — а если принять во внимание, кем оказался этот человек впоследствии, то к счастью, — нечто вроде такой распри существовало и между домами моего возлюбленного и моей матушки, которая унаследовала родовую ненависть. Когда он попросил моей руки, моя мать не могла долее сдерживаться. Она припомнила все обиды, причиненные друг другу враждующими семьями за время двухвековой кровной вражды, осыпала его язвительными словами и с таким негодованием отвергла его сватовство, словно оно исходило от презреннейшего из людей.
Мой возлюбленный в ярости удалился, а я осталась плакать и роптать на судьбу и, должна признать свое заблуждение, на любящую родительницу. Меня воспитали в других взглядах, и в то время как традиции розни и вражды, соблюдавшиеся в семье моей матери в Шотландии, были для нее незыблемыми, освященными всем прошлым, мне они казались нелепыми и бессмысленными, словно поступки и фантазии Дон-Кихота. Я горько упрекала мать за то, что мое счастье она приносит в жертву призрачной идее фамильной чести.
Между тем мой любимый добивался и добился возобновления наших свиданий. Мы постоянно встречались в доме той леди, о которой я уже говорила и которая не то по легкомыслию, не то по склонности к интригам покровительствовала нашей тайной связи. Наконец мы тайно поженились — так далеко завела меня слепая страсть. Мой возлюбленный заручился содействием англиканского священника. Монна Паула, ходившая за мной с самого моего детства, была одной из свидетельниц нашего брака. Надо отдать справедливость верному созданию: она заклинала меня подождать, пока смерть моей матери не позволит нам открыто отпраздновать свадьбу, но мольбы возлюбленного и моя собственная своевольная страсть одержали верх над ее увещаниями. Другой свидетельницей была все та же леди. Я так никогда и не узнала, в какой степени ей была известна тайна моего нареченного. Во всяком случае, под прикрытием ее имени и крова мы имели возможность часто встречаться, и любовь моего мужа, казалось, была так же искренна и безгранична, как моя.
Ему не терпелось, как он говорил, удовлетворить свое тщеславие, представив меня некоторым из своих знатных английских друзей. В доме леди Д*** этого сделать было нельзя, и по приказанию моего мужа, которое я считала теперь законом, я дважды отважилась побывать у него дома в сопровождении одной лишь манны Паулы. Общество состояло из двух дам и двух кавалеров. Там нас ждали музыка, веселье и танцы. Я и раньше слыхала о свободе английских нравов, но пока мы развлекались, а затем ужинали, я не могла не подумать, что она граничит с распущенностью. Я, однако, приписывала свое недоумение неопытности, не решаясь усомниться в пристойности того, что одобрял мой муж.
Вскоре меня отвлекли другие события. Болезнь моей бедной матери близилась к развязке. На мое счастье, она умерла в неведении того, что ранило бы ее в самое сердце.
Ты, может быть, слышала, как католические священники в Испании, и в особенности монахи, осаждают ложе умирающего, чтобы добиться посмертного дара в пользу церкви. Я говорила уже, что с болезнью раздражительность моей матери усилилась, а рассудок в той же мере ослабел. Негодование, какое возбуждала в ней назойливость толпившихся у ее постели священников, придало ей бодрости и сил, а смелый дух непреклонной реформистской секты, которой она втайне оставалась верна, развязал коснеющий язык. Она открыто признала религию, которую так долго исповедовала тайно, отказалась от всякой надежды, какую сулят другие религии, и от духовной поддержки, ими оказываемой, отвергла с презрением обряды католической церкви, осыпала изумленных монахов упреками в жадности и лицемерии и велела им покинуть ее дом. Они ушли вне себя от ярости и злобы, но вскоре вернулись с офицерами инквизиции и ордером на арест. Они застали лишь холодный труп той, кому мечтали отомстить. Так как сразу же выяснилось, что я разделяю еретическое вероисповедание моей матери, меня оторвали от ее тела и заточили в уединенный монастырь, где обращались со мной с той жестокостью, какой я, по заверению настоятельницы, заслуживала за свою распутную жизнь и духовные заблуждения. Чтобы оправдать то состояние, в каком я находилась, я объявила о своем замужестве и обратилась к настоятельнице с мольбой сообщить о моем состоянии мужу. Она холодно улыбнулась в ответ, сказала, что церковь уготовила мне лучшего супруга, и дала мне совет снискать грядущую милость божью и снисходительное обращение в настоящем, немедленно приняв монашество. Дабы убедить меня в том, что иного выхода для меня нет, она показала мне королевский указ, по которому все мое имущество закреплялось за монастырем святой Магдалины и переходило в его полную собственность после моей смерти или пострижения. Так как по религиозным побуждениям, а также из страстной любви к мужу я упорно отказывалась дать обет, то настоятельница — да простит меня бог, если я неправа, — стремилась всеми средствами ускорить мою смерть, чтобы не упустить добычи.