Читать интересную книгу Царь Сиона - Карл Шпиндлер

— Слушай же, — по-прежнему тихо и таинственно сказал Ян. — Я не легкомыслен, как ты думаешь. Я никогда не забывал о будущем. Ты, наверное, слышала о священнике, которому была известна тайна подземного выхода. Мне выдали его, этого монаха; и теперь весь народ, без единого исключения, думает, что этот ход засыпан, а священник убит. В действительности же оно, однако, не так. Он живет в заточении, в одном из неприступных погребов собора, и получает от меня пищу. Распространенное в народе поверье о том, что в разоренном храме Ваала бродят языческие привидения, ручается мне за то, что ни один любопытный не осмелится приблизиться к пленнику не только ночью, но даже днем. В соборе нет больше никаких сокровищ, к тому же там стоят тяжелые орудия, не поместившиеся на городских стенах, и поэтому ключ от собора хранится у меня. Еще не так давно о пище для священника Норберта заботился один мой верный слуга. Но он умер, и с тех пор я собственной рукой доставляю пищу презренному монаху; и если сторожа и видели когда-нибудь, как я в полночь вхожу в собор, то люди думают, что я отправляюсь туда затем, чтобы благословить орудия и очистить их от того проклятия, которое, быть может, наложил на них неприятель.

— Что за чудесная тайна! Но к чему все это? Ведь одно твое слово или даже — страшно выговорить — твоя собственная рука могла бы устранить этого монаха, который может разболтать нашу тайну.

Бокельсон пожал плечами и недовольно нахмурил брови.

— В том-то и дело, — пробормотал он, — что он унес бы в могилу свою тайну. Упрямый грешник все еще не выдал ее, несмотря на мой гнев и всевозможные обещания. Однако он становится уступчивее, сырой погреб оказывает свое действие; его белые волосы уже покрылись зеленой плесенью, голова его день ото дня слабеет. Так или иначе, но я выведаю от него то, что мне нужно. И тогда мы спасены, Дивара.

— Спасены? Мне мерещатся новые беды. А что, если неприятель вдруг проникнет через этот ход в город?

— Ход этот ведет в мой дворец: это я знаю от Изельмуда: коварный шпион сказал мне это на ухо на пытке. Правда, ход этот так искусно спрятан, что все мои поиски не привели ни к чему. Но горе врагам, которые осмелились бы проникнуть в мой дом! Они были бы немедленно открыты, мы изрубили бы одну часть, отбросили бы другую и навсегда засыпали бы потайной ход.

— Безумный! Мы спим на вулкане. Наше отступление не обеспечено. Мы каждую минуту можем попасть в руки осаждающих, которые…

Царь вновь усмехнулся, нисколько не пугаясь этих мрачных предсказаний.

— К счастью, — сказал он, — и епископ, подобно мне, не знает потайного хода, а разыскивать его при помощи волшебного жезла мешают ему наши пушки. В силу старого обычая, только двум старейшим каноникам, одному из братства Вальпургия, другому из общества апостола Павла, могла быть известна тайна подземного выхода. На смертном одре умирающий с глазу на глаз, без всяких свидетелей, передавал свою тайну другому канонику того же общества или же доверял ее епископу. Последний князь, знавший эту тайну, был Эрих. Он умер внезапно; вслед за ним, вскоре после возвышения Вальдека, умер и старый декан, не успев никому передать свою тайну. Это я знаю от Гергарда Мюнстера, на которого вполне можно положиться; и не подлежит никакому сомнению, что из всех, знавших тайну, в живых остался только старый священник Норберт и что подагра, принудившая его остаться в городе у бывшей игуменьи Юбервассерского монастыря…

— Я готова благословить подагру, если она доставила нам спасителя, — быстро ответила Дивара. — Но развяжет ли Господь язык упрямца? Не доверит ли он кому-нибудь другому того, что должны знать мы одни?…

— К нему не может проникнуть ни одна живая душа Он лежит, как мертвый в могиле.

— А что, если он вдруг умрет? — продолжала Дивара с жаром. — Что, если болезнь заставит тебя оставаться дома, а он между тем умрет с голоду? Тысячи опасений рождаются в моей голове, Ян! Голова моей матери не была мне так дорога, как седой череп, несговорчивый язык и упрямые уста этого заживо погребенного священника, которого я не знаю, которого я никогда не видела, но который представляет для меня единственную надежду на твое, на наше спасение!

— Голова матери! — коченея в ее объятиях, промолвил Ян. — Видишь, как она носится в воздухе? Так преследовала она меня, когда я соскочил со своей постели! Видишь, как она обнимает своими длинными руками всю комнату? Света, Дивара! Где твоя лампа? Ах, она закрывает ее своим саваном; все мрачнее становятся тени. Смилуйся, гневная! Я соберу твои кости… Княжеские похороны… Ах!

Он упал наземь. Грудь его тяжело вздымалась. Дивара в отчаянии ломала руки, не зная, как успокоить ужасный припадок. Несколько минут спустя Ян пришел в себя и медленно открыл глаза.

— Это ужасно, Дивара! — в изнеможении сказал он. — Я с трудом могу двигаться. Что ты сказала под конец? Ты говорила о болезни, и она, как вихрь, налетела на меня. И все-таки я должен спуститься в склеп, к священнику. Я уже вчера позабыл о нем. Буря, опасность… понятно… Но я не могу идти один; я слаб, я боюсь. Пойдем со мной, Дивара. Я чувствую, что моя хворость не пройдет так скоро; и я хочу приучить тебя сторожить во время моей болезни старого язычника.

— Я заслуживаю твое доверие, — гордо ответила Дивара. — Я не коварна, не боязлива, если только мною не руководит ревность. Я иду с тобой. Лесть женщины, может быть, скорее сломит непокорного упрямца, чем строгость царя. Я накину плащ. Мы спустимся по черной лестнице. Надо соблюдать осторожность. Ах, если бы мы могли бежать тоже совершенно одни! Но если мы покинем город с нашими сокровищами, мы не в силах будем их нести.

— Не бойся измены! — утешал Ян, опираясь на руку Дивары. — Мы начнем вербовать друзей только в последнюю минуту. Быстрота, с которой придется действовать, послужит нам порукой в том, что они останутся нам верны: они просто не успеют нарушить данной клятвы.

С этими словами они вышли из дворца.

Глава VII. Высшая жертва

Прошла неделя; скорбь и безмолвие тяготели над осажденным городом. Гордые мечты о прошлом, вновь пробудившиеся было после последней победы перекрещенцев, теперь разлетелись как дым, рассеянные горькой действительностью, все яснее и яснее выступавшей во всей своей ужасной наготе перед глазами ослепленных граждан. Голод, этот неумолимый учитель, провел несчастных сквозь свою суровую школу; нужда вновь научила их трезво смотреть на вещи. Большинство раскаивалось в содеянном; но, не надеясь ни на прощение разгневанного епископа, ни на милосердие царя, оно молча и безропотно покорилось своей участи. Казалось, весь народ готовился к заслуженной гибели. Даже сравнение между собственной нуждой и изобилием, в котором утопал двор, не могло вызвать в нем возмущения против истинных виновников его несчастья. К тому же во дворце царила такая тишина, как и во всем городе, и царь уже целую неделю не показывался своим голодающим подданным. Одни уверяли, что он проводит время в посте и молитве и, наверное, вымолит у Отца Небесного чудо спасения; другие шепотом передавали друг другу слухи об опасной болезни, постигшей властелина. Некоторые доходили даже до того, что утверждали, будто какой-то злоумышленник покушался на жизнь Бокельсона и ранил его; но Господь де в своей благости спас его.

Однако никто не хотел быть источником подобных слухов, ибо для неосторожного болтуна, как и для предателя, существовала только одна кара; а лица правителей, становившиеся день ото дня все мрачнее, не обещали ничего хорошего.

В то время, как весь город боролся, так сказать, со смертью, она удивительным образом щадила молодой, незапятнанный цветок, томившийся в доме цариц. Анжела, бывшая, казалось, на краю могилы, стала поправляться, и врач, хотя и соболезнуя о будущности бедняжки, уже произнес слова: «Она будет жить».

Сильное горе не всегда убивает. Молодые силы часто спасают организм от гибели в то время, когда несчастный страдалец смотрит на это спасение как на жестокость и с радостью приветствовал бы смерть.

Анжела теперь чувствовала свое горе, сознавала всю глубину своего отчаяния и была в десять раз несчастнее нежели прежде, когда, погруженная в столбняк, она забывала об ударах судьбы, вызвавших это состояние, и до нее лишь издалека едва доносились жалобы, в которых ее безутешный отец изливался у ее ног.

Ужасное сознание, с каким она отнеслась к своему несчастью — теперь около нее не было даже ее утешителя, ибо Людгер силой был оторван от своей дочери, — побудило ее вызвать в себе искусственно прежнюю бесчувственность, в которой она находилась во время болезни. Она не жаловалась, не проливала слез; молча и безучастно лежала она на своем ложе, но перед ее закрытыми глазами беспрестанно одна за другой проносились картины страстного желания, ужаса и смерти. Надежды не было среди тех образов, которые вели с Анжелой немой разговор.