на них друг другу пожелания. Когда я начинал ездить в «Дружбу», такое безобразие даже в голову никому не приходило. Во-первых, новый галстук взамен утраченного можно было раздобыть только в школе у старшего пионервожатого, сдав заранее 75 копеек. А при выдаче обновки дня через три он еще спрашивал наизусть клятву, напечатанную на обороте тетрадок: «Я, Полуяков Юра, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…» С недавних пор галстуки можно купить в «Детском мире» или в магазине «Пионер» на улице Горького. Лида, узнав об этом, возмутилась: «Безобразие! Так скоро и партбилеты в магазинах начнут продавать!» Тимофеич в ответ лишь хмыкнул. Во-вторых, чернилами, перьевой ручкой или самопиской, на шелке нацарапать ничего толком нельзя, острие цепляется за материю, а буквы разбухают до неузнаваемости, как на промокашке. Но зато теперь, когда появились замечательные шариковые стержни, настала новая эра: паста не расплывается даже на марле – пиши на чем хочешь!
– Черкни мне что-нибудь, а? – Нинка сняла и расстелила на крышке чемодана свой чистенький, как у всех девчонок, алый треугольник. – И я тебе тоже что-нибудь напишу! Давай, а!
– У меня нет ручки…
– У меня есть!
Она придерживала шелк пальцами, а я быстренько накорябал первое, что пришло в голову: «До новых встреч!» – и затейливо расписался.
– Двадцать копеек! – оценила Краснова мой росчерк.
Похвалу я заслужил, так как долго оттачивал и совершенствовал автограф. В школе, сдав до срока контрольную, я обычно от нечего делать покрывал страницы черновой тетради загогулинами, ища свой неповторимый стиль. В отличие от простеньких учительских росчерков в дневнике справа от отметок, моя завитушка напоминала виньетку, которую я подсмотрел в витрине, когда наш класс водили в Музей Пушкина на Кропоткинской. А какие там дуэльные пистолеты! Закачаешься! Так и хочется крикнуть: «К барьеру!»
– Тебе-то написать что-нибудь? – обидчиво спросила Краснова.
– А как же!
Я развязал и без сожаления отдал ей свой потрепанный, запятнанный галстук, который и так собирался менять. Нинка, посопев, нацарапала:
«Свиданье близко! Вот расписка».
Надо отдать должное – фамильная закорючка у Красновой тоже выглядела неслабо, она явно тренировалась. Но почерк…
– С кем свиданье? – уточнил я.
– А тебе-то какая разница?
– Ну все-таки интересно…
Тут к нам подошли Лемешев и Арка:
– Знакомьтесь, Араксия Тевекелян – абсолютный чемпион лагеря по разбиванию яиц! – гордо представил он.
– Я не виновата. Какое-то твердое попалось, как из дерева… – подтвердила она. – Ага, галстуки портите! Ну и мне напишите что-нибудь, а я вам…
Пока мы царапали друг другу пожелания, подвалил жующий Жиртрест, его оттопыренные карманы напоминали переполненные гнезда, видно, все, кто еще не проголодался, отдали разбитые яйца ему, зная, что слопает за милую душу. Он тоже захотел получить автограф и написать что-нибудь. Следом к нам прибились Пферд, Поступальская, Бокова, даже Тигран, и Засухин, зауважавший себя после темной, он говорить стал баском…
Вскоре мой галстук напоминал древний пергамент, испещренный разнокалиберными буквами: Лиде показывать, конечно, нельзя, раскричится, мол, вещи надо беречь и носить всю жизнь, пока не истлеют! С трудом найдя на материи свободное место, я оглянулся на Ирму, она снова грустила одна. От внезапной мысли, что, возможно, мы больше никогда не увидимся, я ощутил в груди холод бесшабашной отваги, встал с травы и шагнул к ней:
– Ирм, напишешь что-нибудь?
– А тебе это нужно?
– Нужно.
– Странно. Ну, тогда давай…
– Могу тебе тоже что-нибудь написать… – предложил я, протягивая свою алую тряпицу.
– Не стоит, – покачала она головой. – Хватит. Да и зачем?
Я заметил, что галстук на ее груди свежий, без единой помарки. Пока она, склонившись, старательно выводила буквы, борясь с набегавшими на шелк морщинами, я оглянулся по сторонам и обомлел… Невероятно! Улыбающаяся Анаконда чесала за ухом живую и невредимую Альму, которая ластилась к ней, повизгивая от удовольствия и неистово виляя лохматым хвостом. К воскресшей любимице уже со всех сторон бежали дети.
– Смотри, смотри, Альма – живая! – Я с нетерпением ждал, когда Ирма закончит писанину.
– Где?
– Вон! Пойдем!
– Я люблю кошек.
– Почему?
– Они гуляют сами по себе. Возьми! – Она протянула мне мой галстук.
– Спасибо! – Я машинально сунул тряпицу в карман и метнулся в толпу, стараясь протолкаться к Лемешеву, который махал мне рукой, показывая, что уже у цели.
Когда я, прорвавшись к воскресшей собаке, погрузил пальцы в ее теплый спутанный мех, восхитительно пахнущий псиной, Анаконда не слишком сердито распекала виноватого Семафорыча:
– Вам что было велено?
– Так снова веревку перегрызла, вертунья! Тоже ведь проститься хочет… – развел руками сторож.
– Работнички! Ничего нельзя поручить.
А вокруг Альмы началось настоящее столпотворение, счастливые пионеры, узнав о невероятном, покидали свои отрядные «таборы» и бежали, чтобы погладить собачью шерстку или хотя бы одним глазком увидать любимцу. Началась куча-мала.
– В очередь, в очередь! – пытался навести порядок Голуб.
Но и его чуть не сшибли с ног. Каждый норовил потрепать пегие лохмы, потрепать чуткие тряпичные уши и ладошкой проверить влажность черного носа.
– Альмочка, Альмочка…
– А где же она была? – спросил кто-то.
– На карантине… – со значением ответил Семафорыч.
– А зачем же всем сказали, что усыпили?
– Приказ был…
– А как же могила?
– Вздутые консервы зарыли…
– Ладно, хватит! – возмутилась Анаконда. – Немедленно уведите собаку! Третью смену сорвать мне хотите?
Тут как раз примчался гордый Виталдон:
– Приехали, приехали!
– Наконец-то! Ничего тебе поручить нельзя! – Директриса приставила к губам услужливо поданный мегафон. – Лагерь, внимание! Начинаем посадку в автобусы!
Начался невообразимый кавардак: Семафорыч тащил упирающуюся и скулящую Альму в одну сторону, вожатые и воспитательницы теснили рыдающих детей в другую, казалось, ничего с этим сделать нельзя, хаос и безначалие, но бесконечные построения, переклички и маршировки в течение смены не прошли даром: минут через пять лагерь пришел в себя, разобрался по отрядам, подравнялся и напоминал теперь ровно нарезанный батон. Тая из Китая заиграла «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…» – и началась организованная посадка. Бывшего тираннозавра мы обнаружили в нашем автобусе, судя по всему, он давно уже был там – забился в дальний угол и злобно сверкал на нас глазами.
Отряд расселся. Мы с Пашкой устроились у билетной кассы, задернутой коричневым чехлом из кожзаменителя. Нас дважды пересчитали по головам, потом Голуб поцеловал Эмму в щеку и пошел к двери: он и еще несколько вожатых оставались в лагере на пересменок. Выходя, наш пижон подтянулся и качнулся на никелированных поручнях, как на спортивных брусьях, и глянул с таким хитрым торжеством, что сомнений у меня не осталось: да, это он и только он перемазал нас ночью пастой.
Взревел мотор, автобусы потянулись следом за машиной ГАИ, пробираясь по тряскому проселку к шоссе. Альма снова вырвалась и бежала, громко лая, вдоль колонны. Мы махали ей руками. А расщедрившийся Жиртрест бросил ей в окно недоеденное яйцо. На асфальте трясти стало меньше. Счастливая Эмаль округлила рот, превратившийся в букву «о», нарисованную красной помадой, и запела:
Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы