Буршин вошел в полутемный коридор, в тишину старого своего жилища. Он вошел робкий, растерянный. Снял кепку и долго ненужно мял ее в руках.
Никогда в жизни он не был таким растерянным.
Высокий, красивый парень подозрительно посмотрел на него исподлобья. Это был тот самый парень, чей снимок Буршин видел в «Известиях».
— Я ваш папа, — сказал Буршин. И не узнал собственного голоса.
![]()
Парень еще более подозрительно посмотрел на него. А девушка, та, что открывала дверь, переспросила:
— Наш папа?
— Да, — сказал Буршин тихо и, увидев вешалку, повесил свою кепку на крюк.
Из комнаты вышла немолодая женщина. Она в нерешительности остановилась против посетителя, всматриваясь в него. Потом просто, как тысячу раз в повестях и романах, бросилась ему на шею и заплакала, тихо всхлипывая.
И этот плач мгновенно поставил все на свои места.
Буршин снял макинтош, повесил его рядом с кепкой и прошел в комнату. Он испытывал еще некоторую неловкость.
Белокурую дочку, такую большую и незнакомую, неудобно было называть на «ты». Да и сын, этот крупный парень с уверенными, мужскими движениями, казался чужим, незнакомым.
В дом свой Буршин вошел, как в сон. Он сел в кресло и не знал, с чего начать разговор. Помолчав минуту, он все же начал и сразу рассказал все. Все, что придумал за это время, сидя в тюрьме. Он ничего не сказал о воровской своей профессии, о тюрьмах, о побоях, о побегах. Он сказал:
— Я работал бухгалтером… Просто работал бухгалтером в одной коммерческой фирме в Польше…
— В Польше? — удивился сын.
— Ну да, в Польше, — подтвердил отец, будто в этом не было ничего удивительного. — В Польше, в городе Варшаве, в небольшой торговой фирме.
— Н-да, — неопределенно произнес сын и еще более подозрительно посмотрел на отца.
— А где Яша? — вдруг спросил отец и оглянулся по сторонам.
— Яши давно нет, — подняла к глазам уголок передника жена. — Яша умер еще в двадцать пятом году. В феврале двадцать пятого года… От скарлатины…
— От скарлатины?
— А как же вы попали в Польшу? — спросила дочка, стоявшая у окна.
— Кто? Я? — повернулся к дочке Буршин, и лицо его порозовело то ли от внезапного волнения, то ли от лучей заходящего солнца. — Видишь ли, какая история, — проговорил он после долгой паузы, — в Польшу я попал случайно. Поехал, собственно говоря, в командировку. Я часто тогда ездил в командировки. Мать вот помнит… Ну и тут поехал ненадолго. А меня там вдруг задержали. Приняли, как я понял, за шпиона, хотели даже посадить в тюрьму. Даже почти что посадили. Потом разобрались, судить не стали, но из Польши не выпустили…
— А потом? — спросил сын.
— Что «потом»? — повернулся к сыну Буршин.
— А потом — выпустили?
— Не то что выпустили, мне самому пришлось бежать, хотя я занимал там впоследствии уже вполне приличную должность. Я же говорю, я работал бухгалтером…
— Так, так, — сказал сын, невесело усмехнувшись, и непонятно было, верит он словам отца или в чем-то сомневается.
— Вот так, — усмехнулся и отец, пожав плечами. — Одним словом, принял я за эти годы, как говорится, казнь господню. И там поляки меня преследовали, и тут я сразу же ввалился в неприятность. На границе меня чуть не убили, да и потом пришлось отсидеть в тюрьме, пока разобрались у нас, что такое я из себя представляю. На старости лет, вот видите, пришлось отсидеть в тюрьме в своем же родном отечестве…
— А в какой тюрьме, в каком городе? — опять спросил сын, но уже без усмешки, сочувственно.
— В двух тюрьмах я сидел, — вздохнул отец. — Последние месяцы я находился в Минске, в минской тюрьме…
— В одиночной камере?
— Нет, зачем! — будто растерялся отец. — Я в общей сидел, со всеми. Да и не все время сидел. Днем-то мы работали в мастерских. Щетки делали, умывальники, замки. Всякую мелкую работу исполняли. Я-то, правда, и в тюремных мастерских работал бухгалтером. По старой своей специальности. Одним словом, занимался учетом. Учетная работа…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Это еще хорошо, — сказал сын.
А дочка вздохнула. И жена вздохнула.
— А Яша, значит, умер? — сказал отец. — Жалко Яшу. Ему бы сейчас было…
Но Буршин так и не успел подсчитать, сколько сейчас было бы лет его сыну Якову.
В комнату, не постучавшись, твердым шагом вошел в макинтоше и в шляпе чернявый молодой человек.
Буршин заметно встревожился, увидев незнакомого. Но тут же сразу выяснилось, что это его зять, муж дочери. Они недавно поженились, на той неделе.
— Жалко, я опоздал на свадьбу! — уже развеселился Буршин, здороваясь с зятем.
Зятю наскоро пересказали печальную историю тестя, только что тут рассказанную. И зять присел на стул, готовясь слушать ее продолжение. Он внимательно и удивленно смотрел на тестя черными выпуклыми глазами.
Буршин должен был еще объяснить причину своего длительного молчания. И он объяснил:
— Вы понимаете, я написал вам три письма. Вы мне не ответили. Ну, я решил, что вы переехали. И больше не писал…
Это было наивное объяснение, но оно как будто удовлетворило семью.
Только зять сказал Буршину:
— А я так считал, что вас и в живых уже нет…
Буршин печально улыбнулся:
— Я сам не надеялся, что выживу. Но вот выжил. Теперь все хорошо…
И в самом деле все было хорошо.
У Буршина были правильные документы. Он мог быть спокоен, что его не пригласят теперь в уголовный розыск. Он свое отсидел. Он говорил, что вот-вот поступит на службу, только бы ему вылечиться от этой проклятой болезни, от этой… малярии.
Жена накрыла на стол.
Буршин увидел плоское блюдо с синими цветочками, высокий голубой молочник, чашку с лепными птичками — давно знакомую ему посуду, приобретенную еще перед свадьбой, и испытал приятное волнение, как при встрече с живыми существами.
«Посуду сберегла, — подумал он про жену и почувствовал к ней еще большую нежность. — Хозяйка!»
Он сидел за столом по-домашнему, в нижней рубашке, ел суп и поглядывал исподлобья то на жену, то на детей, то на зятя и опять на детей. Дети-то какие большие, видные! Неужели это его дети?
После обеда он прилег отдохнуть.
А когда проснулся, ни зятя, ни детей уже не было. Был вечер. В комнате было тихо. В углу, под лампой, сидела жена и починяла его толстовку.
Буршин спросил:
— А ребята где?
— Ушли, — сказала жена. — Ваня пошел на собрание, а Надя с мужем — в театр.
— Мужа-то ее как зовут?
— Анатолий. Он же тебе сразу сказал…
— Я что-то не расслышал… Значит, Анатолием его зовут? Это хорошо. А чем он занимается?
— Он в аптеке работает.
— В аптеке? Ну что же. Это тоже ничего…
Буршин встал, умылся и сел около жены.
Казалось, после стольких лет отсутствия он должен был найти какие-то особенные слова для разговора с женой. Но слов таких не было. Он говорил о своей болезни, этой — как ее — малярии, и ему было самому противно слушать себя.
Никогда он ничем не болел и не любил говорить о болезнях. А тут такой разговор… Будто поговорить больше не о чем! Однако оборвать разговор почему-то было трудно. Он тянулся никчемно и долго.
Наконец жена начала рассказывать, где она работает.
В это время пришел Иван и вскоре Надя с мужем. Они пришли оживленные, веселые. Поели что-то на кухне и сразу же легли спать.
А родители все сидели и беседовали ни о чем.
Было у них, у родителей, что-то очень важное, что-то главное, как казалось им самим, о чем следовало бы рассказать друг другу. Но это главное как-то не высказывалось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Буршин думал о женщинах, встречавшихся ему в разное время на его длинном пути. И сейчас ему казалось, что жена думает о них же и, может быть, хочет спросить его о них, но только не решается.
А жена, пожилая женщина, испытывала неловкость, вспоминая сейчас завхоза овощного треста. Ведь завхоз в свое время и на службу ее устроил — кассиршей в магазин. Она могла бы замуж за него выйти, если б не стеснялась в свое время детей. Ведь она была молодая женщина, а муж ее ушел неизвестно куда. Ну кто же знал, что он вернется, вот так, неожиданно?
