Читать интересную книгу Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

Еще через два дня по городу распространилась паника. С молниеносной быстротой из конца в конец пролетела невероятная весть: началась автомобильная чума.

Насчет происхождения и признаков загадочного недуга ходили самые нелепые слухи. Говорили, что это инфекционное заболевание начинается с глухого скрежета в моторе, напоминающего хрипы при катаре дыхательных путей. Потом все сваренные швы безобразно раздуваются, плоскости обрастают желтой зловонной коростой, и наконец сам двигатель разваливается, превращаясь в груду сломанных осей, поршней и шестерен.

Заражение, как утверждали сведущие люди, происходит через отработанные газы, поэтому автомобилисты стали избегать оживленных улиц, и центр города почти опустел; тишина, прежде казавшаяся несбыточным блаженством, обернулась гнетущим кошмаром. Все теперь с ностальгией вспоминали ласкающие слух звуки клаксонов и трескотню выхлопов.

Из страха перед инфекцией никто больше не оставлял машину на общих стоянках. Те, у кого не было частного гаража, предпочитали загонять ее куда-нибудь на окраину, в безлюдное место, и бросать на лужайке под открытым небом. А небо по ночам полыхало багровым заревом: это на большом огороженном пустыре за ипподромом жгли сваленные в кучу чумные автомобили. В народе пустырь этот окрестили «лазаретом».

Естественно, не обошлось без эксцессов… Участились кражи и «раздевание»; посыпались анонимные доносы на совершенно здоровые машины, которые тем не менее тут же изымались и сжигались — на всякий случай; «санитары», осуществлявшие контроль и конфискацию, злоупотребляли служебным положением; некоторые владельцы заболевших машин проявляли преступную безответственность, продолжая ездить и разнося заразу; по малейшему подозрению автомобили уничтожались заживо — их душераздирающие вопли то и дело разносились по городу.

Сказать по правде, поначалу было больше паники, чем ущерба. Подсчеты показали, что в течение первого месяца эпидемии из 200 000 автомобилей, зарегистрированных во всей провинции, чума унесла не более 5000. Затем, казалось, наступила передышка, однако она привела к тяжким последствиям: многие, теша себя надеждой, что мор кончился, снова выехали на улицы, и возможность заражения сразу возросла.

Но вот эпидемия вспыхнула с новой силой. Чума поражала автомашины внезапно, прямо на улице, и это уже никого не выводило из равновесия. Ритмично рокочущий мотор вдруг захлебывался и начинал неистово скрипеть и скрежетать. Несколько всхлипов — и машина превращалась в груду дымящегося лома. Еще страшнее была агония грузовиков: их мощный организм отчаянно сопротивлялся болезни. Очумелые чудовища перед смертью испускали глухие стоны, из их недр доносился дикий лязг, и наконец тонкий протяжный свист возвещал об ужасном конце.

Я в то время служил шофером у одной богатой вдовы — маркизы Розанны Финаморе, которая вместе с племянницей жила в старинном родовом замке. Я считал, что мне очень повезло. Жалованье, правда, не было царским, зато работа — сущая синекура: несколько выездов днем, только в самых редких случаях — вечером и, конечно, уход за машиной. Это был большой черный «роллс-ройс», настоящий ветеран, но в высшей степени аристократического вида. Я очень им гордился. Даже сверхмощные спортивные модели теряли на улице свою обычную наглость при появлении этого давно устаревшего саркофага: за версту было видно, что в жилах его течет голубая кровь. Да и мотор, несмотря на возраст, работал просто великолепно. Одним словом, я любил машину, как свою, а может, и больше.

Поэтому разразившаяся эпидемия лишила покоя и меня. Правда, поговаривали, что многоцилиндровые автомобили обладают иммунитетом, но полной уверенности все равно не было. Прислушавшись к моему совету, маркиза отказалась от дневных выездов, когда легче было заразиться, и теперь делала визиты, посещала концерты и собрания лишь изредка, после ужина.

Однажды ночью — дело было в конце октября, как раз в самый разгар эпидемии, — мы возвращались домой после приема, который устроили знатные дамы, чтобы за приятной беседой хоть как-то развеять тоску и тревогу. И вдруг, выезжая на площадь Бисмарка, я уловил в бесперебойном шуме мотора короткую заминку, тихое царапанье, продолжавшееся какую-то долю секунды. Я спросил маркизу, не слышала ли она чего.

— Да нет, — ответила маркиза. — Держи себя в руках, Джованни, и перестань об этом думать. Наша старая колымага не боится ничего на свете.

Однако, прежде чем мы добрались до дома, зловещий спазм, бряцанье, хруст — не знаю уж, как и назвать, — послышался еще раза два, наполнив мою душу ужасом. Потом я долго стоял в маленьком гараже, глядя на благородную, казалось, мирно уснувшую машину. Мотор был выключен, но из-под капота время от времени доносились еле слышные стоны, и я понял: произошло то, чего я больше всего боялся.

Что делать? Я решил немедленно обратиться за советом к старому механику Челаде: все-таки в Мексике он уже пережил такое и даже уверял, что знает специальный состав минеральных масел, обладающий необыкновенными целительными свойствами. Время было за полночь, но я на всякий случай позвонил в кафе, где Челада имел обыкновение засиживаться за картами. Мне повезло: я его застал.

— Челада, — начал я, — ты ведь мой давний друг.

— Конечно, а ты что, в этом сомневаешься?

— И всегда понимал меня с полуслова, верно?

— Слава Богу, за столько-то лет…

— Могу я тебе довериться?

— Черт побери!

— Тогда приходи. Я хочу, чтобы ты осмотрел «роллс-ройс».

— Сейчас иду.

Мне послышался в трубке тихий смешок.

Сидя на скамье, я ждал его и слушал, как из глубин мотора все чаще вырывались непонятные звуки. Я мысленно стал отсчитывать шаги Челады — еще несколько минут, вот сейчас откроется дверь, и он войдет в гараж. Напрягая слух, пытаясь распознать в тишине знакомую походку, я внезапно вздрогнул: со двора донесся топот не одного, а нескольких человек. Внутри шевельнулось страшное подозрение.

И вот открывается дверь гаража, и передо мной возникают два грязных коричневых комбинезона, две бандитские рожи — одним словом, два божедома, а за ними — Челада: спрятавшись за створкой, он наблюдает, что будет дальше.

— Ах ты мразь!.. Вон отсюда, проклятые!..

Я лихорадочно начинаю искать какое-нибудь оружие — гаечный ключ, брус, палку. Но злодеи уже скручивают мне руки — попробуй вырваться из этих железных тисков!

— Ты глянь-ка! — злобно и нагло кричат контролеры. — Да этот негодяй вздумал оказывать сопротивление властям! Тем, кто неустанно печется о благе города!

Они привязали меня к скамейке и засунули мне в карман — верх издевательства! — квитанцию о сдаче машины «на консервацию». Потом запустили мотор «роллс-ройса»: прежде чем скрыться из виду, машина издала сдержанный, исполненный глубочайшего благородства стон. Он показался мне прощальным приветом.

Через полчаса ценой невероятных усилий я освободился и, даже не поставив в известность хозяйку, бросился, как безумный, сквозь ночную тьму к «лазарету», за ипподром, надеясь поспеть вовремя.

Но, уже подбегая к воротам, я столкнулся с Челадой и двумя бандитами. Механик посмотрел на меня так, словно видел впервые в жизни. Вскоре они растворились в темноте.

Мне не удалось проникнуть за ограду, не удалось спасти «роллс-ройс». Долго стоял я, припав к щели, и смотрел, как пылали на костре распотрошенные автомобили, как их темные силуэты содрогались и корчились в языках пламени. Где моя машина? Различить ее в этом аду было невозможно. Только на какое-то мгновение в яростном треске костра мне почудился родной голос — пронзительный, отчаянный. Прозвучав, он тотчас же смолк — теперь уже навсегда.

59

ИЗВЕСТИЕ

© Перевод. Т. Воеводина, 2010

Известный дирижер Артуро Сарачино, 37 лет, дирижировал в театре «Арджентина». Оркестр исполнял Восьмую симфонию Брамса ля-мажор, опус 137. Уже дошли до последней части, до знаменитого аллегро аппассионато. Покуда звучала только первоначальная экспозиция темы, гладкий и, по правде сказать, несколько затянутый монолог, в котором, впрочем, понемногу нарастает напряжение. Оно взорвется ближе к концу, слушатели об этом ничего не знают, а маэстро и оркестр знают, и это знание доставляет им особое наслаждение, вздымая их на волну, поднятую пением скрипок, откуда они все, вместе со слушателями, вместе со всем театром, вот-вот рухнут в пучину изумительной радости.

И вот в такую минуту маэстро вдруг обнаружил, что его не слушают.

Что может быть ужаснее для дирижера! Бог весть по каким признакам, но он всегда понимает, слушают его или нет. Сам воздух пустеет в такие минуты. Тысяча, две тысячи, три тысячи невидимых нитей, которые тянутся между артистом и слушателем, разом провисают бессильно, и по ним больше не течет благодатная, животворящая сила. А сам артист ежится на ветру среди безмолвной ледяной пустыни непонимания, бесплодно силясь собрать воедино войско, которое уж не верит больше своему полководцу.