Теперь, когда алан стал костровым на кумирне Перуна, двух братьев он видел часто и всегда дивился их несхожести, как будто они родились не от одной женщины. Аскольд ростом выше Дира, степенный, рассудительный, а этот темный на лицо, на котором горели необузданным огнем карие глаза, порывистый, готовый схватиться в любой миг за меч.
А костровым Лагир стал вот как…
Полюбовавшись Днепром, алан повернулся и зашагал к деревянному тыну, окружавшему теремный двор и княжеские постройки, миновал ворота. Стража легко пропустила его, потому что на поклонение идолам, находившимся здесь, приходили все желающие. Лагир сразу увидел Перуна с блестящей серебряной головой и золотыми усами и огромные костры перед его жертвенником. У одного зольника трудился только один костровой, другого почему-то не было, поэтому и жрецу время от времени приходилось самому подбрасывать поленья и сыпать уголь. Алан подошел к ним и остановился.
— Чего бездельничаешь? — обратился к нему колдованц, а это был жрец Мамун. — Помоги. Не видишь, я в годах, а работаю.
Лагир стал принимать от кострового дрова и уголь и бросать в огонь. Как только пламя взметывалось, он с удивлением смотрел на длинные, почти до шеи, золотые усы бога.
— Ты кто есть? — спросил снова Мамун.
— Пастух… Бычков пасу на Подоле, — ответил Лагир.
— Нравится?
— Нет… Когда они подрастают, я с них сдираю шкуры…
— Хочешь ко мне пойти?.. Костровым. Но, учти, быков мы тоже приносим в жертву… Правда, убивают их другие.
— Сжигать мертвых — не убивать живых. Я согласен, жрец.
— Зови меня Мамун. А как твое имя?
— Лагир. Алан…
— Так ты не полянин, значит, хотя волосы у тебя точно такие, как у наших сородичей… И глаза голубые. Вставай к пламени.
— А где же напарник твой? — тихо спросил Лагир кострового, принимая от него очередную охапку дров.
— Сбежал… Ночью заснул, а огонь чуть не погас… А мы со жрецом по приказанию Аскольда находились в деловой отлучке, на Подоле. Мамун грозился его удавить, вот он и смазал пятки.
— Я смотрю, работа эта с петлей на шее, — вымученно улыбнулся Лагир.
— Это верно. Это ты хорошо сказал, — хлопнул по спине алана костровой. — Но зато кормят от пуза. Ешь сколько хочешь и чего хочешь. Из подвалов архонтов. Скоро обед, и сам увидишь…
Три полных луны[121] пас Лагир бычков и уже несколько дней поддерживает огонь на капище Перуна-громовержца. Пропах дымом и паленой шерстью домашних животных. Вроде ничего работа, а нет-нет да и встают перед глазами красавцы-корабли, покачивающиеся на воде Почайны с белыми парусами, на которых ярко краснеют круглые солнца. И видятся алану разных цветов краски, которыми живописцы раскрашивают борта: вот на них возникают разные лесные звери, щиты, тоже похожие на солнца.
«Такое по мне, — думал Лагир. — Как бы попасть на двор, где делают корабли? Кого попросить об этом?»
И судьба в лице самого архонта Дира улыбнулась алану в это утро.
Из лесного терема Дир со своими гриднями прискакал на похороны жены, когда солнце уже поднялось на три вершка[122] над тыном и когда уже белые волы стояли, подрагивая боками, впряженные в телегу, на которой лежала покойница.
Кони вихрем ворвались в ворота теремного двора, и в красном корзно Дир грудью лошади чуть не зашиб Лагира, несшего к костру поленья. Он их рассыпал с перепугу и громко чертыхнулся вослед князю. Тому было некогда, и он будто бы и не расслышал в свой адрес дурные слова. Но это было не так… И когда отвезли его жену на курган и там захоронили, вернувшись, архонт велел позвать кострового.
— Кто ты такой? И как посмел дерзить мне?! — закричал Дир, размахивая плеткой; глаза его стали еще темнее, дружинники, стоя рядом, притихли, ожидая грозы…
Теперь такое случалось с Лагиром — он вдруг ощущал в себе прилив какой-то ожесточенной смелости; ни один мускул не дрогнул на его лице, когда плетка свистела возле его головы, и глаза яростно впились в глаза архонта. «Что ж, воля ваша, князь, жестоко наказать меня или предать смерти. Но я не боюсь… Однажды она витала над моей головой. Надо будет, приму ее, как воин на поле битвы, не ропща и не сгибаясь!» — говорил его взгляд. И архонт, на удивление всем, опустил глаза, руку с плеткой завел за спину и уже тише сказал:
— Чего молчишь? Говори, кто ты и откуда. Раньше здесь я видел тебя, но недосуг было спросить.
Как завороженные слушали князь и дружинники исповедь Лагира, полную страдания и скорби. И когда Он поведал о своей матушке, которую предал священному огню на берегу Меотийского озера, вдруг из числа гридней вышел доселе молчавший человек со шрамом через все лицо и обратился к Диру:
— Княже, он действительно говорит правду, я знаю этого алана, вернее, его отца. Да, да… — повернулся он к Лагиру. — Твой отец, когда я исколол рожнами ромея и его телохранителя, прятал меня некоторое время у себя, пока я не ушел в степи. А ты уже тогда служил в херсонесском гарнизоне. Прости его, архонт Дир. За его неразумность прости, хотя за дерзость ему всыпать бы не мешало. Слишком горяч…
— Счастье его, что я сам таков! Ладно, прощаю… Раз и ты просишь за него, Еруслан. Так и быть. — Дир окинул быстрым взглядом ладную, крепкую фигуру алана и предложил: — Хочешь в мою дружину? Тем более рубить мечом тебе не привыкать…
— Княже! — вдруг бухнулся на колени Лагир. — Благодарю тебя за доброту и доверие, но допусти меня до двора, где суда строят… Хочу мастеровым быть, живописцем, красками хочу писать по корабельному древу… Сплю и во сне сие вижу. Княже, после церковного подвала, где смерть ожидал, не могу больше лишать жизни других… Прости, если опять сказал что дерзостно.
— Раз не хочешь… Проводи его, Еруслан, до Почайны, найди на вымоле[123] боила Вышату[124] и скажи — пусть возьмет этого человека к себе и даст в руки краски.
Со Старокиевской горы Еруслан и Лагир спустились к реке Глубочице, впадающей в Днепр. На ее берегу, возле дикорастущих яблонь, Еруслан предложил остановиться. Отстегнул от пояса меч, положил рядом боевой топор, снял ярко-синий плащ, сел на поваленное дерево и пригласил алана:
— Садись, земляк… У меня в торбе есть вино и немного еды. Выпьем, закусим и побеседуем. Не возражаешь?
— Еще бы возражать!.. — улыбнулся алан. — Спасибо тебе, Еруслан, отвел от меня беду.
— Благодари своего отца. За его доброе сердце…
— Когда умер он, без меня его предали огню. Так и не проводил его в последний путь. Да что там говорить, и мать бы свою не увидел, и Меотийское озеро, если бы не Доброслав и Дубыня…