Стукнула дверь и он обернулся, опуская руку с тетрадью.
— Помоги, — Рита удерживала дверь ногой, а в руках громоздился поднос с чашечками и блюдечками, с нарезанными какими-то вкусностями.
— По-хорошему потом поедим, ладно? Я тебе курицу пожарю, она в маринаде уже. А это пока так, согреться.
Оставив поднос на столике, подошла к сверкающим стеклам, дернула дверцу. Внутри тонко зазвенело.
— Мы не рюмочки возьмем, а как положено, большие круглые фужеры, вот смотри, какие.
— Зачем положено?
— Не зачем, а подо что, глупый. У меня тут в секретном ящике бутылка замечательного коньяка, и папка не знает.
— У него, что ль, тиснула?
Рита повернулась с бутылкой. Подошла и поставила, утвердила в центре, среди ветчины и розеточек с салатиками. Она тоже надела халат и по плечам волосы лежали мокрыми колечками.
— Нет, Геночка. Сама купила, давно уже. Для нас с тобой.
Генка промолчал. Все вокруг, от ковра до помпезно уложенных пурпурных штор, казалось, придвинулось, окружило и стало дышать множеством ртов, в которых чистят полиролью и после поливают дезодорантом и дорогими духами. И хотелось спрятать под толстый халат единственное, что тинькало живым сердцем — тетрадку с девочками в прозрачных смешных юбках.
— Ген, я там ванну набрала тебе. Сама я уже. Пойдем, покажу и полотенце дам.
— Ага.
— Да положи пока на кресло, что ты там держишь?
Он медленно выставил перед собой тетрадь, будто защищаясь. Рита глянула, дрогнула тонкой бровью. Сказала скучным голосом:
— А-а… — повернулась и ушла в коридор. Генка положил тетрадь в кресло и пошел следом.
47. ЛЮБОВЬ
Сидя в ванной, он разглядывал с неловкостью и любопытством стеклянные полки и висящие на цветных крючках мочалки. Чужая семья и было так, будто смотрит в щелочку на раздетых тех, кто ему и не нужен. Пемза на шнурочке и другая в виде розового сердечка, батарея длинношеих флаконов у запотевшего зеркала. Прогнал мысль, что тут вещи, которые трогают не только Риту, а ее мать, и вот эта серая пемзина, может, батина? Стал быстро думать о том, что дома ведь тоже ванна, старая, облезлая, и в ней тоже не он один моется, но никогда и в голову не брал, как в ней же — родители. А тут, почему-то…
И было немного ужасно сидеть в большой чужой ванной — голому, под взглядами чужих не новых мочалок и полотенец, упираться копчиком в теплое дно и ощущать, как проталкивается при движениях вода между ног. Стал намыливать голову, опускал ее низко и сильно, старательно, чтоб отвлечься на движения. И когда смывал, держа гибкую змейку душа над головой, через чистую воду увидел — на большом полотенце вдоль кафельной стены — влажные темные пятна. Понял, Ритино полотенце, только что она вот тут, в этой же ванне. И все встало на свои места. Встало… А прочие мысли из головы убежали. И хорошо. Успеется еще.
Стоя на коврике босиком, протер ладонью зеркало и ею же пригладил волосы, глядя на себя, розового, с испуганными глазами. Нахмурился, чтобы изменить выражение лица, прислушиваясь, что там, в коридоре, не ходит ли бабка.
— Ты все? — спросила Рита из-за двери.
— Ага.
— Выходи тогда.
Откинул крючок и вышел, ожидая, что она там и вместе пройдут по длинному коридору, мимо кухни и еще каких-то дверей, какой дом-то оказывается, большой и богатый, а Генка и не думал особенно никогда. Но пока возился с крючком, Рита исчезла и он пошел сам, быстро ступая мохнатыми тапками и туго запахивая толстый халат.
Открыл дверь в комнату и встал на пороге. Через опущенные шторы цедился свет, как вишневый компот, на столе в хрустальных гранях дрожало пламя свечи. Рита сидела в кресле, чуть поодаль от стола. И была такая… Пока он плескался и рассматривал чужие мочалки, переоделась. Платьице без лямочек, темное и блестящее. И — ноги. Длинные, в колготках, одна на одну и продолжали их открытые туфли, как узкие ладони с пальцами, охватившими ступни и щиколотки. Волосы забраны туго назад, гладкая голова отсвечивает темной вишней. Свет падал сзади, из-за высокой спинки кресла, и на смутно видимом лице лишь точки огоньков танцевали в зрачках.
На секунду Генка подумал, что вообще не туда открыл дверь и даже повел рукой назад, нащупывая за спиной дверную ручку. Но халат распахнулся и он поспешно стянул его на животе обеими руками. Переступил ногами, чувствуя, как елозит по голым коленям махровая ткань.
— Ты садись. Выпьем немножко, да? — вишневая головка мелькнула темным бликом, наклоняясь к столу, протянулась к фужерам окрашенная в цвет жидкой крови рука.
Генка осторожно сел, затягивая пояс халата. Взял свой бокал и одним махом вылил в себя два глотка с донышка. Кашлянул, но сдержался, кинул в рот кусочек ветчины. Только после этого пальцем вытер выступившую слезу.
— Ну, ты что. Его надо держать в ладонях, греть, потом подышать запахом и пить медленно…
— Рит?
— Что?
— Кончай, а?
— Что?
Генка встал, обошел стол и протянул ей руку:
— Ну-ка, поднимись, — отодвигая Риту, подтащил огромное кресло ближе к столику, вплотную к своему.
— Скидывай свои туфли, сядь по-человечески. Мы столько шли, ноги-то гудят, наверное?
Она помолчала и потом улыбнулась:
— Гудят. А тебе слышно?
— Еще бы. Как миллион пчел. Залазь с ногами. Или хочешь, перекидывай их ко мне, вот так, через ручку, я помну.
— Да. Только давай еще выпьем. Чуть-чуть, — и она, уже сидя поперек кресла, устраивая ноги на его коленях, нахмурилась заранее.
— Давай, — согласился, разминая затянутую в нейлон ступню, — и сразу еще нальем. Чуть-чуть.
— Я думала, ругаться будешь.
— Не-а. Я тебя напою и потом кое-что спрошу у тебя.
— А я не скажу.
— Скажешь. Вот выпьем и скажешь.
По коридору слышались мелкие шаги бабки Насти, а через штору солнце лило свой вишневый компот, как будто там — лето.
Они болтали и смеялись. На полированном столике в беспорядке стояли полупустые салатницы, а в пепельнице дымились забытые окурки. Раза два Рита порывалась включить кабельное или музыку, но Генка не дал.
— Ты мне лучше всякой музыки, сядь. И сними свои чулки, я тебе ноги поглажу по-настоящему.
— Ген…
— Что?
— Мне хорошо. С тобой.
— Мне тоже.
Он поднимал голову, чтоб за ее высоко поднятыми коленями увидеть лицо. И она сказала:
— Я тебя люблю. Наверное. А ты?
— А я просто люблю. Давно уж.
Им мешали пухлые подлокотники и на ковре оказалось намного удобнее сидеть, а потом лежать. Ковер немножко щипал колени и Генка стал снимать халат, чтоб подстелить его под Ритину спину, там, где голые плечи над платьем, ну и снизу, где уже платье выше бедер. Коньяк качался в голове вишневым компотом и было понятно, — они сели в узкую и очень гладкую трубу, вроде тех, что ставят на пляжах, и вместе несутся вперед, вниз, все быстрее и уже не остановиться, даже если сейчас откроется дверь и войдут все: бабка Настя, мать из гостей, батя с вахты и соседка за солью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});