Шел наверх, распахнув куртку у горла, но не расстегивался, еще не хватало простыть и проваляться в кровати неделю, сейчас ему того нельзя. Думал о том, что по нескольку раз в день бабахают с берега выстрелы, а все уж привыкли и вроде не слышат. Спроси у любого — кто стрелял и сколько раз, плечами пожмут. Было бы ружье, вот и решил проблему. Но ружье надо где-то брать, а потом думать, где выкинуть, и все равно хватятся. А было бы хорошо. Подстеречь борова, когда он один на своем джипе, в степи. И все дела.
Крики птиц остались у моря, но в голове, в висках и горле все равно стучало «хозяин, а как же, хозяин…»
Он шел и думал. О том, как в спортзале Рита сидела в маленьких трусиках, прилипая к горячему кожаному сиденью, и на бедре набухали мышцы, уводя глаз под кромку трусов. А все стояли вокруг и смотрели. Ей-то все равно, она старалась поднять-опустить груз, а все — смотрели. И как она, с боровом? Он ее раздевает и?..
Закрыл глаза и оскользнулся на краю тропинки, взмахнув рукой. Нога подвернулась и он со всего маха сел боком на траву. Поднялся. Штанина джинсов блестела глиной от самого края куртки донизу. Ругнулся шепотом и полез дальше. Склон не крутой и потому длинный. Пологий подъем, но каждый шаг труднее и спине все жарче. Наверх выйдет совсем мокрый.
Остановился, переводя дыхание, успокоил сердце. И пошел медленно, ровно, слушая в голове каждый шаг. Так ровно, что снова отвлекся, но уже на себя, и, радуясь, что не о Рите думается, стал подробно вспоминать, как этим летом был у него секс. Три раза. Потому и видит с Ритой картинки.
…Она у него вяленую рыбу покупала, каждый день. Жила у тетки Веры, в крошечном домике на одну комнатку. Вера сдавала летом все, что за ее забором, даже в саду отгородила три угла, навесив на стволы вишен старый хамсарос и гамаки внутри. И не просто гамаки, а рядом тумбочка кривенькая, от сырости разбухшая, зеркало на веревочной петельке и навесик на ветках из полосатой тряпки. Бывало и спать уходила к куме, в Верхнее, когда в огороде шагу не сделаешь, чтоб на дитенка в панамке не наступить.
А домик был хорош, стоял в самом конце огорода и дверью смотрел на пляж. Сбоку у него еще маленькая дверца была, чтоб к туалету, умывальничек на стене. Зашел с пляжа к себе и нет дела до остальной толпы.
Вот она, Оля, выходила утром, неся подмышкой соломенный коврик с нарисованными цветами и укладывалась ровно посередине пляжа. Ничего с собой не брала, кроме книги и очков. Ну, полотенце еще. Купаться шла медленно, не боялась за вещи, стащить с коврика нечего. А потом, вернувшись и вытирая мокрые волосы, поднимала руку в кожаных браслетах, подзывая Генку. Покупала всегда полдесятка бычков и бутылку пива. Очками все лицо закрыто, кроме рта, и непонятно, какая она. Пока Генка сидел на корточках, поставив на горячий песок клетчатый баул, вставала и шла в домик за деньгами. А он смотрел. Красиво очень шла. Волосы от морской воды вились кольцами, путались по загару и когда шла, подпрыгивали по спине, хотя сама ровно шла, красиво. Мимо лежащих мужиков проходила и те аж головы вывертывали, снизу на нее глядя.
Генка брал деньги и уходил, улыбнувшись в ответ на улыбку. Оглядывался, как бы невзначай, и видел, сидит, сгорбившись, ноги по-турецки, чистит рыбу и запивает пивом, сверкая на солнце зеленым стеклом бутылки. Волосы свешены до самого песка. Читает книжку, положенную между ног.
Неделю он так ее кормил. Пару слов иногда говорили друг другу. У нее, когда улыбалась, видно, клычки острые, а все прочие зубы, как напильником подровнены — один в один. А как-то вечером нырял и на мелководье, как раз напротив ее домика, уколол ногу, нащупал рукой и достал серьгу. Солнце уже садилось, но камушек сверкнул ярко в серебре. Генка ее повертел и в сумку сунул. Дома нашел старую цепочку в столе, повесил сережку на шею. На следующий день ходил, сверкал, сам поглядывал на грудь, опуская подбородок, — нравилось. Девчонки, что всегда втроем загорали, все исчирикались, ах, красотища какая, Генуля, ты просто Тарзан. Он с этими тремя не любил разговаривать, глаза у них будто жиром смазаны, написано в них, вот кивну и пойдешь. Если б еще одна кивнула, ну, пошел бы, да. Надоело по ночам просыпаться от дурных снов. Но — трое. Когда с сумкой уходил, чувствовал, как взглядами по спине ползают. И хихикают. Злился.
В-общем, когда до Оли дошел, она издалека уже руку держала над головой, браслеты к самому локтю съехали. Присел и стал в сумке ей отдельный пакетик доставать, в нем уже бычки, как любит, непотрошеные, и пиво. И тут она очки сняла. Пальцем зацепила сережку на цепочке, немножко царапнув ногтем кожу. Спросила, где взял. А он увидел, что глаза светлые, с крапинками зелеными и под загаром на переносице тоже крапинки — веснушки. Нос, оказывается с горбинкой, серьезной такой, без очков она сразу старше, похожа на училку в школе. Ну, рассказал, как нырял и нашел. Она тогда встала и пошла в домик. И снова все мужики смотрели, как вокруг стрингов красных на попе солнце мелькает. Оля не худая была и если наверное, в одежде, то немножко, может, и толстая даже. Но в стрингах и в красном лифчике на круглых грудях, да так шла еще…
Вернулась и показала на ладони такую же серьгу. Купалась ночью и уронила, а заметила только в домике.
— Вот, один раз всего и надела, — сказала сокрушенно-весело, держа руку ладонью вверх. И смотрела на него, близко-близко. На пляже-то летом, оно все близко. Генка зимой иногда думал, в школе или в магазине, если так, как летом, подойти и сунуться к самому лицу или встать рядом, чтоб всем телом касаться. Ох, крику будет. А летом на песке — нормально. Все так. А потом все — снова далеко.
Так она смотрела, прямо в глаза, в двадцати сантиметрах, а ему вдруг стало жалко сережку эту, до слез. Полдня своей считал, вроде море ему подарило. И ведь не зажилишь, вот она вторая — лежит. Расстегнул цепочку, стряхнул ей в руку серьгу. Лежали две рядышком, старинные такие, с завитушками остренькими и посередке длинные камушки, лапками схвачены, граненые и потому зайчиками стреляли, когда ладошка шевелилась. Молча отдал, не смог даже улыбнуться и сказать пустяков. Она руку закрыла. Велела подождать и пошла снова в домик.
Он ждал, сидя на корточках. А когда шла обратно, подумал, вдруг деньги несет, за сережку? И стало противно, что он сидит, а надо было, наверное, уйти. А потом что? Ходить и делать вид, что не видит руки над головой?
Но она хорошо, денег не принесла. Только за пиво, как всегда. А ему в руку сунула кольцо. Круглое такое, толстое, большой загогулиной серебряной. Красивое и вроде мужское. Не говорить же ей, что нет в кольце веселого камушка. Сказал спасибо, надел при ней на цепку и повесил на шею. Встал уходить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});