– Твой сын? – поинтересовался снаружи голос Митьки. – Похожи вы.
– Заткнись! – Илья лег на рваную перину, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Лениво спросил сам себя: зачем ему все это понадобилось? Еще, не дай бог, вляпается Гришка в историю, а с Картошками шутки плохи… И кто его учит чужих жен красть? Родной отец! Вон как обрадовался, сопляк, невесело усмехнулся Илья, поскакал, как поджаренный… Только бы Дашке с матерью на радостях не проболтался. К встрече с дочерью Илья готов не был – не говоря уже о Насте.
Значит, все-таки отказала Настя князю. К своему изумлению, Илья не обрадовался этому. Известие о том, что жена по-прежнему свободна, свалилось как снег на голову, и он чувствовал, что теперь совсем не знает, что ему делать. Тогда, ночью, когда умирала Роза, он поклялся ей вернуться в Москву… но про себя даже тогда знал – не вернется. А если и вернется, то не к Настьке, а лишь затем, чтобы выплатить старый долг Митро. А теперь вон как обернулось. Настька отказала князю. Знать бы еще, почему?
– Уж не из-за тебя, дурака… – вслух ответил сам себе Илья.
– Чего? – немедленно поинтересовался снаружи Митька.
– Господи, замолчишь ты или нет? – горестно спросил Илья, вставая и выходя из шатра. – Беги, черт, к Ваське в шатер, проси наковальню. Коней перековать надо, чтоб ночью незадачи не вышло.
В девятом часу вечера на углу Верхней Болвановки и Большой Гончарной, неподалеку от дома богатых цыган Картошек, стояла извозчичья пролетка. Молодой извозчик смолил самокрутку, грел дыханием ладони, озабоченно поглядывал на падающие с темного неба хлопья снега.
– Эк его не вовремя разобрало, а, барин? Ну как в минут завалит, а мы на резиновом ходу? Далеко ли уедем? Эх, говорил Тимофеич, сани вывози, а я, лапоть… Барин, долго ль ждать еще?
– Жди, леший, червонец дам! – сквозь зубы рыкнул Гришка, стоящий возле пролетки и всматривающийся в калитку дома Картошек. До сих пор он не был уверен, получится ли что-нибудь.
Вернувшись из табора домой, Гришка сразу же отыскал сестру. Выслушав торопливую, сумбурную исповедь брата, Дашка, как и ожидалось, первым делом принялась реветь. Затем, едва успокоившись, кинулась отговаривать его: мол, и грех, и опасно, и Картошки – не ангелы небесные, и до смертоубийства дойдет, если поймают… Но Гришка упрямо молча качал головой, а под конец рявкнул:
– Последний раз спрашиваю – поможешь аль нет?!
– Знамо дело, помогу… – икнув от неожиданности, сказала Дашка. – Что нужно?
Через полчаса Дашка, взяв с собой для приличия двух малолетних племянниц, торжественно укатила на извозчике в сторону Таганки. Обратно она вернулась уже в глубоких сумерках. Гришка извелся, дожидаясь сестру на крыльце, и, едва увидев приближающийся экипаж, выбежал навстречу:
– Ну, что, что? Что она сказала?
Дашка сделала ему страшные глаза, показывая на выпрыгнувших следом за ней девчонок, и пришлось заткнуться. Когда дети убежали в дом, Дашка слабо улыбнулась:
– Кажется, согласна она.
– Как это – «кажется»?
– Ну, я ее на кухне подловила, говорю тихонько: «Брат мой сегодня вечером будет ждать тебя со всеми детьми на углу с пролеткой». Она сначала обмерла, смотрит на меня, глаза по плошке, ничего не отвечает… А потом как заревет! И плачет, и плачет, и не останавливается… Я ее за руку трясу, спрашиваю – что брату сказать? А она не отвечает ничего. А тут еще и Картошиха нос в кухню сунула. Не знаю я, Гриша… Может, не ездить тебе туда?
– Поеду, – коротко сказал он.
Дашка пожала плечами и ушла. Вернулась через десять минут со своей лисьей шубой.
– Возьми, пригодится. Ехать-то долго по холоду, а Иринка в тяжести.
Сейчас эта шуба лежала в глубине пролетки. С неба все гуще падал снег, иногда сквозь обрывки облаков проглядывала мутная луна, и Гришка тревожился все сильней. В доме Картошек уже не горели огни. Ну, как Иринка испугалась и легла спать? Ну, как не хочет ехать с ним? Ведь, ежели вспомнить, они за пять лет и поговорить толком не смогли ни разу…
Со стороны дома донесся чуть слышный скрип. Гришка замер, прислушался. Тихо. Он подождал немного – и звук повторился: кто-то осторожно прикрывал за собой входную дверь. Одним прыжком Гришка оказался возле высокой, без единой щели калитки. Несколько мгновений, тягучих, мучительных, – и калитка отворилась.
– Ты почему раздета? – ошеломленно выговорил он, глядя на бледную Иринку, на которой поверх домашнего платья была всего лишь наброшена шаль с кистями. За ее юбку держалась тщательно укутанная старшая девочка – четырехлетняя, очень похожая на мать, грустноглазая Машенька. Та, в свою очередь, обнимала за плечи двухлетнего мальчишку, а маленького, годовалого, завернутого в пуховое одеяло, Иринка держала на руках.
– Тебе тяжело… Дай. – Гришка бережно принял из ее рук ребенка, прижал к себе. Мальчик заворочался, сонно хныкнул, и у Гришки похолодела спина: сейчас разревется, и вся семья высыплется из дома… Но ребенок прижался щекой к холодному Гришкиному кожуху, сладко чмокнул и заснул.
– Скорее, – шепотом скомандовал Гришка, и они молча побежали через пустую, засыпанную снегом улицу к ожидавшей пролетке.
– Мать честная, сколько вас! – поразился задремавший было извозчик. – И куда с дитями на ночь глядючи?
– Не твое дело, трогай!
– А червонец?
– За заставой получишь. – Гришка передал Иринке ребенка, торопливо посажал в пролетку детей, помог им и Иринке усесться и вскочил сам. – Пошел!
Извозчик вытянул кнутом застоявшихся лошадей, и пролетка быстро покатилась к заставе.
Всю дорогу Гришка украдкой выглядывал из пролетки – нет ли погони. Но улицы были пусты, лишь в близких к заставе кабаках слышались крики и пьяные песнопения. Дети вскоре заснули. Иринка сидела неподвижная, застывшая, глаза ее смутно блестели в темноте, и Гришка видел: она смотрит на него. Он поглядел на детей, убедился, что все трое спят, и лишь тогда протянул руку, и ледяные маленькие пальцы осторожно скользнули в его ладонь.
– Ничего не бойся… Слышишь? Ничего со мной не бойся. Мы уедем далеко-далеко… Хорошо будем жить. Я всегда с тобой буду. Веришь мне? – Он говорил и говорил, стараясь словами заглушить свою тревогу, не дать беспокоиться и ей. А Иринка молча слушала, не вытирая слез, прижимая к себе головку спящего сына и свободной рукой изредка пожимая Гришкины пальцы. Снег, все усиливаясь, летел в лицо, залеплял ресницы. Потом вдруг прекратился, небо разом очистилось, луна осветила побелевшие холмы, и Гришка увидел, что они уже проехали заставу, что впереди – огни табора, что пролетка стоит, и услышал знакомый сердитый голос:
– Гришка, жив? Сделал, что хотел?