так, чтобы мать не видела, и плакал, не в силах подойти и прикоснуться к истерзанному болезнью родному человеку, боясь, что она перекинется и на него. Глупости, конечно, но Митяй не мог с собой ничего поделать, не мог подавить в себе чувство гадливости и брезгливости. Поэтому так и стоял позади изголовья, стараясь, чтобы мать его не увидела, не посмотрела с укором в глаза. Боялся, что не сможет отказать, и придётся подойти и сидеть вместе с ней, пока стеклянный взгляд не возвестит об облегчении — и её, и его. О том, что наконец-то всем стало лучше: ей — оттого, что умерла, ему — оттого, что теперь не надо делать вид и лить слёзы. Ненужные и опасные слёзы, показывающие его слабость. Ведь сыну Воеводы этого нельзя, иначе подчинённые не смогут всерьёз воспринимать будущего главу города.
Тётки хмуро выполняли свою работу, слушали, как женщина зовёт сына, бросали быстрые взгляды на наследника Воеводы, но не смели сказать ни слова. Ни осуждающего, ни понуждающего. Может, внутри у них и горело всё праведным гневом оттого, что сын не хочет правильно попрощаться с матерью, но тётки не могли этого показать, иначе — всё, иначе — смерть.
Митяй давно усвоил, что смерть очень дисциплинирует людей. Стоит пригрозить этой костлявой старухой, которая косой срезает всё на своём пути, — косой-инфекцией, косой-радиацией или косой-зубами-опасного-зверя, — люди сразу становятся милыми и уступчивыми. Рабами смерти. И в чьих руках власть, в чьих руках управление костлявой — тот и людьми распоряжается без видимых усилий. Страхом мир рабов держится, и им же управляется. Надо только показать, что ты и есть смерть: её вестник, её пастырь и длань, которая непременно протянется и смахнёт неугодную фигуру в бездну, скормит недовольных алчущей смертей пасти, чтобы остальные ходили по струнке.
— Сын! Сыно-о-ок! — Боже! Как она омерзительна в своей слабости перед лучевой болезнью! Митяй скривил губы в отвращении, вспоминая собственную непохожесть. Ненавидя себя за это. И тем более — ненавидя за это мать и Ярослава. Потому что всё-таки был похож на него. Хоть сыну Воеводы и ампутировали лишние пальчики, но детское сознание такого не может забыть. И простить. И поэтому ненависть разливается в нём с новой силой. И к себе, и к матери, и к Яру. Чёртов выродок! Нет! Не покажет он себя слабым! Ведь мальчик знает, что такое смерть и что она делает с людьми. Кого-то — слабым, кого-то — сентиментальным, а его, понявшего эту тайну, — сильным! Поэтому он проглотил слёзы и сдержал порывы как любви, так и ненависти, загнал их поглубже — не дело юному наследнику так опускаться в глазах окружающих…
— Сын! Сыно-о-ок! — вновь этот голос из далёкого прошлого проскальзывает лёгким шелестом меж деревьев. Зовёт за собой, напоминает дни великой слабости, о которой Митяй жалел много раз.
— Мама? Мама! — закричал он и пошёл по заснеженной поляне, огибая двухэтажное здание. — Это ты? Мама!
Опять слабость? Наверное. Митяй давно уже потерялся в этом мире, сознание то исчезает, то возвращается вновь и кидает его из одного места в другое. И юноша уже не постигает, что происходит. Почти забыл, как это — понимать. Лишь лёгкий голос вернул его последний раз из небытия и повёл за собой, будто то преступление перед умирающей матерью ещё можно предотвратить.
— Мама! Ты где⁈ — среди деревьев замаячила белёсая фигура, столь лёгкая, что повисла над землёй. Белый саван окутывал, не давая увидеть, кто скрывается за тканью, а пушистый снег будто огибал фигуру не задевая. — Мама! Прости меня… — Митяй почти подошёл к мороку, практически коснулся его, но тут рывками изнутри начало пробиваться животное, заталкивая юношу обратно — в темень, пустоту и одиночество, в жуткую, пугающую пропасть страшной «жизни» в скорлупе, без возможности выбраться и избавиться от чужого сознания. Монстр подминал под себя Митяя, и непонятно, кто из них был первым, самым настоящим монстром…
А тварь чувствовала морок, глаза видели совсем другое: огромный гриб навис над животным, протягивая к нему свои усики-сенситивы и заставляя видеть картинки из прошлого, а под землёй на много метров окрест разветвилась грибница. Чудовище чувствовало и видело себе подобного, но другого и опасного. А вокруг расстелились ковром останки жертв. И быть бы жертвой и Митяю-мутанту, не подави он вовремя сентиментальное второе «я».
Надо бы его держать в узде. Монстр склонил голову набок, осматривая владения гриба-паразита, уважительно зарычал и развернулся — теперь нужно победить реального врага, который ушёл далеко вперёд. А Митяя оставить глубоко внутри, незачем ему появляться вновь.
Глава 9
Точки над «i»
Голова раскалывалась, казалось, что она раздувалась до невероятных размеров и сжималась вместе с пульсирующей болью. Что случилось? Но воспоминания оказались слишком размыты и мелькали в голове, как тени, быстрые и чересчур пугливые, чтобы остановиться и показаться хозяйке. Что-то страшное пряталось в этих кусочках памяти, что-то бесчеловечное и очень жестокое, и Ольга в ужасе отшатывалась от воспоминаний, старалась быстрее пропустить мимо, обежать и вновь забыть то, что и так помнила слабо.
В надежде, что это поможет, девушка распахнула глаза и увидела обеспокоенное лицо Яра, нависшее над ней. Трудно оказалось сфокусировать взгляд — лицо какое-то время расплывалось и двоилось. Ольга несколько раз порывалась подняться, но юноша не давал, укладывая голову девушки обратно на коленки.
— Тихо, успокойся, — повторял терпеливо раз за разом Ярослав, пока Ольга не согласилась и не успокоилась. — Всё позади. Полежи ещё. Успеешь встать!
И девушка лежала, смотрела ему в глаза. Зрение вскоре приобрело резкость, а голова перестала болеть. Словно присутствие необычного, простого и доброго юноши успокаивало боль само по себе. И дело тут не в необычности, не в роговых наростах, которые после Киржача он перестал прятать, будто больше не стеснялся этой особенности, делавшей Яра другим. Стало уютно — как никогда не было, ни в детстве, ни после… Проснулись другие чувства. Ладони вспотели, сердце гулко застучало, губы высохли, а зрачки расширились. Парень легонько гладил девушку по волосам и смотрел… как никто другой. Ольга никогда ничего подобного не испытывала в жизни. Столь будоражащее и разгоняющее кровь чувство…
Человеку лучше внутри себя, собственного мира, такого немного сказочного, уютного, сотворённого только для себя. Там нет жестокости, нет злости и убивающей лучшие чувства лжи, нет никого, кто причинил бы