А почему я вспомнила Злобина? Потому что тоже болел одержимостью. Он, конечно, понятия не имел о Татьяне Гиппиус и об ее «гнусье», он страдал от постоянно повторявшегося сна, в котором ему являлись «они». Так он «их» и называл: «Они» не имели ни лица, ни формы, было только их присутствие, и он погибал от отчаянья, когда «они» опутывали ему ноги, мешая идти, куда он хотел, уводя за собою, передвигая ему ноги и приводя всегда на площадку, с наглухо забитыми ЖЕЛТЫМИ дверьми. Передавалась ли ему «чертовщина» Зинаиды – его злого гения, а у той она была семейная, врожденная?.. У Татьяны она «определилась», она их увидела, среди них жила…
Да, удивительна эта Татьяна, а от рисунков просто не оторваться. Но всего удивительней было перевернуть последний лист и увидеть сангвинный этюд, в несколько штрихов, и без колебания узнать в нем Леонардо да Винчи, ниоткуда не срисованного, а «прочувствованного». И почему им заканчивается тетрадь? Никакого имени под рисунком нет. Я показала издали Борису Сергеевичу, ничего не говоря. «Как великолепен Леонардо!» – воскликнул он, едва взглянув…
А к кому Вы меня причисляете? К «зеленым»? К «предзакатным»? Или к «второзакатным»?
А новая моя знакомая, принесшая мне «Гнусье», принесет мне на днях – чтобы Вы думали? Булгаковское «Собачье сердце» и «Белую гвардию». Она тоже, эта наследница ведьмы Гиппиус, великая поклонница «Мастера и Маргариты». Так что мне везет, на ловца и зверь бежит.
Завтра мне разрешено выйти прогуляться. Кричу «ура» и приподнимаюсь в стремени.
Спасибо еще и за конверты, и за бумагу!
Целую крепко, обнимаю.
Ваша Вега
79.
24 января 1977
Дорогая Светлана,
как недавно и как давно стояла на столе еловая ветка с красной раковиной, и вот уже ничего нет, и последний свидетель новогоднего праздника и Вашего присутствия, – багульник, дав всё, что мог, до последнего цветочка, тоже отошел в небытие!
В Ленинграде температура нешуточная, если вдруг она, с 28 мороза поднимается до –16. граждане весело кричат: «Ах, как жарко!» Мне приказано смирно сидеть, любуясь природой в окно, но оно густо покрылось папоротниками крепкого льда, и остается только бродить в этих рощах северной Шехерезады, помогая воображению чтеньем «Снежной Королевы» Андерсена
Тапочка получила Вашу приветственную телеграмму и благодарит. После безумного дня она, вопреки ожиданиям, не умерла и с удовольствием вспоминает, как накануне, за сверкающим столом, то и дело раздавались помпезные восклицания: «О, Вениамина Викторовна, вместо «Виктория Вениаминовна», что и неудивительно, учитывая количество выпитого шампанского. Радуюсь за нее.
А что я делаю? Да вот сижу среди разбросанных но всем углам бумаг, разбираю старые стихи, привожу их в порядок. Часто целыми днями не вижу ни души, если не считать Бориса Сергеевича по 10-15 минут в сутки. Но кто мне тут нужен, когда есть Бетховен, Вивальди, Моцарт, и столько друзей на книжной полке. Вернулся из города Борис Сергеевич и мрачно сообщил, что абсолютно нигде нельзя купить спички. Так и говорят: «Спичек – НЕТ» Что нет сигарет, кроме откуда-то вдруг народившихся болгарских – неудивительно, мы привыкли, но спички! Спички! Будем закуривать об плиту.
Кончаю болтать о том, о сем. Крепко целую, скучаю, как бы ни «хорохорилась», а брожу волчицей пленной от угла к углу… Пишите мне, пока я жива.
Ваша Вега
80.
15 февраля 1977
Дорогая Светлана, я опять умудрилась заболеть, ровно неделю пролежала, но сегодня кое-как поднялась и была слаба отчаянно. Ничем себя занять не могла, только сидела с закрытыми глазами и спрашивала Крылатого, здесь ли он. Просила подать знак, и что же? В дверь постучали: «Телеграмма!» Не знаю, на все ли 100 процентов я сумасшедшая, может быть, на 99, но первым моим буквально горячим ударом по голове было: «Крылатый!», и я едва смогла расписаться. Когда же, наконец, смогла вскрыть квадратик, одной рукой ища очки, первое, что мне бросилось в глаза, было: «С Вами и Крылатым», и я уже могла и подпись не читать. Не скрою, что я в жизни так не плакала, но болезнь вдруг куда-то подевалась, и я почувствовала себя такой свежей и ясной, что трудно поверить, как можно в две минуты измениться. Не подумайте, что я мрачно воображала, что Вы забыли это страшное число с его осколками, но всё же телеграммы не ждала, и она влетела ко мне, как молния.
Совсем другого рода был сюрприз от «Современника»: мне прислали текст договора, из которого я узнала, что из рукописи выбросили ровно половину стихов!!! Что Вы скажете? Мне не денежный вопрос важен, мне нужно было оставить после себя книгу, а не подборочку в половину «Одолени», но, видно, я так и умру, а стихи будут валяться у забора, с мертвыми осенними листьями. Понимаете, как всё это пришло ко мне, да еще в самые тяжелые дни?
Что мне остается? Буду переноситься к Вам в Златоуст, сидеть у печки, гладить кота. Надеюсь получить от Вас письмо и много-много снежных стихов, напетых Уралом.
Крепко целую, обнимаю.
Ваша Вега
81.
16 марта 1977
Дорогая Светлана,
читая Ваше письмо, где так великолепно говорится о тенях на сугробах, о белизне, голубизне, покое и желании раствориться в белом и синем, я всё это пережила полностью. Пишете Вы чудесно. Сейчас, второй почтой, прибыл также журнал с Вашей прекрасной статьей.
Но о покое и растворении в природе приходится только мечтать. Сильное впечатление произвел, конечно, пожар в «России», каждый обитатель ДВС дал свое толкование этому событию, а я невольно думаю, что прошелся пожар по еще одному, нашему с Крылатым, воспоминанию, и еще один осколок зеркала запылал огнем у моих ног…
Теперь о приезде моем: приеду я 25 марта.
Обнимаю и крепко целую. А билет СП мы все-таки оросим струей токайского!
Ваша Вега
82.
16 июня 1977
Дорогая моя бродячая Львица! (Насчет «светской» и «модной» мы еще подумаем!)
Приезд Луговской, фантастической «сестры моей Сафо», был неожиданен и очень приятен. Узнала от нее, что Вы здоровы и увлечены работой в «Лит. обозе», а то я уже начинала беспокоиться. Майа привела с собою своего родственника – моряка. Он оказался очаровательным и сам по себе, и еще потому, что кончил морское училище, то самое Фрунзенское, в мотором, когда оно еще было Морским Корпусом, учился Крылатый, и товарищ Крылатого, одноклассник его и друг до последних дней, капитан Белобров, был преподавателем (по выходе своем из Бутырской тюрьмы) в том же корпусе, и Майин «паж» – его ученик. Они приехали с теплой, – даже горячей, – бутылкой шампанского, кроме того, морским подношением были дивные лилии, большие розы и свеже отпечатанная в Морском географическом обществе карта С.Петербурга 1975 года!!!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});