Читать интересную книгу Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

Двое волокут за ноги обнажённое туловище, третий размахивает окровавленными кишками, четвёртый высоко поднимает вверх пику с зеленовато–бледной кровоточащей головой принцессы. С этими трофеями рвутся каннибалы в башню, чтобы, как они объясняют, принудить королеву поцеловать голову своей девки. Силой против этой беснующейся толпы ничего не поделаешь. Один из комиссаров пытается применить хитрость. Размахивая шарфом депутата, он требует тишины и держит речь. Обманом отвлекая толпу, он сначала восхваляет её замечательный подвиг и предлагает пронести голову по улицам Парижа, чтобы весь народ мог восхититься этим "трофеем", этим "вечным символом победы". К счастью, толпа поддаётся лести, и с диким ревом пьяные зачинщики, волоча изуродованное тело, уводят за собой толпу по улицам города к Пале–Роялю.

Между тем заключённые в башне теряют терпение. Они слышат доносящиеся снизу невнятные крики огромной бушующей массы людей, не понимая, чего ей надо. Ещё со дней штурма Версаля и Тюильри узники помнят дикий рев толпы, они видят, как бледны, как возбуждены караульные солдаты, как спешат они к своим постам, чтобы предотвратить какую–то опасность. Тревожно спрашивает король одного из национальных гвардейцев. "Ну, сударь, – отвечает тот резко, – уж коли вам угодно знать, они хотят показать вам голову мадам Ламбаль. Могу вам только посоветовать, покажитесь у окна, если не желаете, чтобы народ явился сюда сам".

При этих словах они слышат приглушённый крик: Мария Антуанетта падает в обморок. "Это было единственное мгновение, – напишет её дочь много позже, когда силы изменили ей".

***

Тремя неделями позже, 21 сентября, улицы вновь гудят. Опять прислушиваются встревоженные узники. Но теперь не гнев, не ярость народа клокочет, на этот раз бушует радость: узники слышат, как внизу разносчики газет намеренно громко кричат: "Конвент принял решение об упразднении королевской власти". На следующий день к королю, который более уж не король, являются депутаты, чтобы объявить ему о его низложении. Людовик Последний как отныне его будут именовать до тех пор, пока не станут презрительно называть Луи Капетом, – принимает эту весть так же невозмутимо, как шекспировский король Ричард II:

Что ж королю прикажут? Подчиниться?

Он подчинится. Иль его сместят?

И этим тоже будет он доволен,

Он должен титул потерять? Бог с ним![191]

У тени бесполезно искать свет, от человека, давно уже утратившего власть, бессмысленно ожидать её. Ни слова возражения не находит он, давно отупевший от всех унижений, ни слова не говорит и Мария Антуанетта: возможно, оба они даже испытывают облегчение, ведь отныне с них снимается всякая ответственность за их собственную судьбу, и за судьбу государства, они не могут более сделать что–либо неправильно или что–то упустить, им не о чем более заботиться, только разве лишь о небольшом отрезке своей жизни, который, возможно, ещё осталось пройти. Лучше всего сейчас предаваться маленьким человеческим радостям: помогать дочке в рукоделии или в игре на клавесине, исправлять мальчику упражнения, которые он пишет большими, неуклюжими, детскими буквами (правда, теперь приходится каждый раз быстро рвать лист, если мальчик – что понимает шестилетний в происшедшем? – выводит на бумаге с трудом вызубренное им "Louis Charles Dauphin"[192]. Решают загадки из свежего номера "Меркюр де Франс", спускаются во двор и вновь поднимаются, следят за слишком медленно перемещающимися стрелками старых каминных часов, наблюдают за дымком, вьющимся где–то из дальних труб, смотрят, как осенние тучи несут зиму. И прежде всего пытаются забыть то, что когда–то было, привыкают думать о том, что идёт и неизбежно должно прийти.

***

Теперь, казалось бы, Революция у цели. Король низложен, он спокойно покорился и тихо живёт со своей женой и детьми в тюремном замке. Но всякая революция – это катящийся шар. Подобно жонглеру, непрерывно бегущему ради сохранения равновесия на катящемся шаре, тот, кто возглавляет революцию и хочет остаться её вождем, должен мчаться вместе с нею: непрерывное развитие не знает остановки. Это известно всем политическим партиям, и каждая боится отстать от других. Правые боятся отстать от умеренных, умеренные – от левых, левые – от жирондистов, жирондисты – от сторонников Марата, вожди – от народа, генералы – от солдат, Конвент – от Коммуны, Коммуна – от секций; именно этот заразительный страх одного перед другими подстегивает их внутренние силы в этом горячечном состязании; всеобщий страх числиться в умеренных загнал французскую революцию намного дальше тех рубежей, которые были её первоначальной целью, и придал одновременно её движению лавинообразный характер. Её участь – разрушать всё ею же самой установленные точки опоры, едва достигнув поставленных перед собой целей, стремиться к ещё более труднодостижимым.

Первоначально революция полагала своей задачей отстранение короля от дел, затем его низложение. Но низложенный, без короны, этот злополучный, уже безвредный человек всё же остаётся символом, и, если Революция выбрасывает из могил кости королей, умерших сотни лет назад, чтобы сжечь то, что давно уже стало пылью и прахом, будет ли она терпеть тень живого короля? И вожди полагают – политической смерти короля недостаточно, нужна его физическая смерть, вот она–то безусловно исключит возможность возврата к старому. Крайние революционеры считают, что только известковый раствор, замешенный на королевской крови, обеспечит прочность здания республики; вскоре менее радикальные из страха присоединяются к этому требованию – они боятся потерять популярность у народа, – и на декабрь назначается процесс против Луи Капета.

В Тампле об этом страшном решении узнают, когда в башне внезапно появляется комиссия с требованием выдать ей "все режущие предметы" – ножи, ножницы и вилки: detenu[193], просто находящийся под стражей, становится, таким образом, обвиняемым. Позже Людовика XVI изолируют от семьи[194]. Оставленный, правда, в той же башне и лишь переведенный на этаж ниже, он с этого дня не имеет больше права видеться ни с женой, ни с детьми; жестокость принятой акции в том, что близкие короля – рядом. За все эти роковые недели жена ни разу не сможет поговорить со своим мужем, она ничего не должна знать о том, как протекает процесс, какие на нём принимаются решения. Ей запрещено чтение газет, ей запрещено встречаться с адвокатом мужа; в ужасающей неизвестности, в состоянии сильнейшего возбуждения, все эти страшно напряжённые часы несчастная должна провести одна. Отделённая от него одним лишь перекрытием, слышит она тяжёлые шаги своего супруга и не может увидеть его, не может поговорить с ним – непередаваемые муки, вызванные абсолютно бессмысленной акцией.

И когда 20 января к Марии Антуанетте является служащий ратуши и смущённо сообщает, что сегодня в виде исключения ей и остальным членам семьи разрешено спуститься к супругу, она сразу понимает весь ужас этой милости: Людовик XVI приговорён к смертной казни, она и её дети увидят мужа и отца в последний раз. Принимая во внимание трагический момент – кто завтра взойдёт на эшафот, более уж не опасен – при этой последней встрече членов семьи четверо служащих ратуши впервые оставляют узников в комнате одних; лишь через застеклённую дверь наблюдают они за прощанием.

Никто не присутствовал в этот трагический час встречи и одновременно прощания навсегда с осуждённым королём, все известные нам опубликованные сообщения являются свободным романтическим вымыслом, так же как и сентиментальные эстампы, унижающие трагичность этого часа слащавым стилем слезливой трогательности. Зачем ставить под сомнение то, что это прощание отца со своими детьми было едва ли не самым тяжёлым мгновением в жизни Марии Антуанетты, к чему пытаться усиливать эти сами по себе потрясающие переживания? Видеть обречённого на смерть, видеть смертника в последний час его жизни, даже если этот несчастный совершенно чужой тебе, уже это чрезвычайно тяжело тебе, уже это чрезвычайно тяжело всякому, кто сохранил человеческие чувства; с этим же человеком, пусть даже Мария Антуанетта никогда его не любила, и сердце её давно уже было отдано другому, она прожила вместе двадцать лет, родила ему четверых детей; все эти бурные месяцы он был неизменно доброжелателен к ней, предан ей. Более тесно связанными, чем в самые счастливые годы совместной жизни, оказались они сейчас, эти двое, соединённые друг с другом в своё время навсегда лишь из политических соображений; сейчас, в эти мрачные дни заключения, испив совместно всю горькую чашу несчастья, они стали по–человечески ближе друг другу. И кроме того, королева знает: ей вскоре придётся последовать за ним, ей предстоит тот же путь. Он лишь немного опередит её.