Для нашего путешествия из Гресхамбюрея в Лондон — всего двадцать четыре мили, как тебе известно, — нам понадобилось в курьерской карете мистера Бурнетса целый день. Дело в том, что мы должны были сделать крюк из-за скверной дороги. Лишь на следующий день мы прибыли в Лондон и вечером отправились в театр Друри Лейн. Ставили две пьесы «Тайный брак» и «Разоблаченная дева». Обе эти пьесы были тогда в большой моде.
Из Лондона мы отправились дальше в карете моего дяди прямо в Бат; для этого мы употребили только два дня, что по тогдашним временам считалось очень быстрым переездом. На второй день вечером мы остановились у дома регента. Обе мисс Померей, которым принадлежал пансионат, представляли собою двух шикарных дам; они пользовались прекрасной репутацией, ибо научали своих учениц прекрасным манерам, уменью жить и держаться в обществе. Немедленно же был осмотрен весь привезенный мною гардероб, при чем все было одобрено, забраковали только корсет, который оказался настолько свободным, что его перешнуровали, и в конце концов я еле-еле могла дышать в нем; но мисс Померей, видя мои страдания, заметила, что девицы не должны распускать свою грудь так, как молочницы. Она никогда так не поступала, и мы, ее ученицы, должны держаться так же стройно и прямо, как она. Каждое утро при входе в классную комнату мы должны были делать нашим учительницам новомодные реверансы, которым мы научались от нашего танцмейстера. Затем наши ноги устанавливались на полку, выпрямитель привязывался к плечам и в талию втыкалась большая штопальная игла острием кверху; рассчитано было так, что мы неминуемо укололись, если бы осмелились хотя слегка опустить голову. А кто укалывался, той грозило наказание, и — ах! — много розог досталось мне и за это и за другие подобного же характера «преступления!». В то время частые и обильные порки в школах уже прекращались, но лично мисс Померей преклонялись перед влиянием розог и раздавали их направо и налево довольно щедрой рукою. Если кто-либо из нас провинилась в чем-нибудь (а ты, дорогая, изумилась бы, если бы узнала, что в те годы называлось преступлением!) и была приговорена к телесному наказанию, то она должна была подойти к кафедре учительницы и после глубокого поклона просить разрешения отправиться за розгой. Разрешение давалось, и проштрафившаяся удалялась и сейчас же возвращалась в класс, но уже без перчаток; в руках ее была подушка, на которой лежала розга. Затем она становилась пред учительницей на колени и преподносила ей розгу, которая тут же несколько раз прогуливалась по обнаженным плечам и шее преступницы. У нас было два сорта розог: один из березовых прутьев и другой из китового уса, обернутого в изрядной толщины бечевку. Обе наносили очень чувствительные удары, но особенно трепетали мы перед розгой второго сорта, которая звалась «зверем». Концы ее напоминали собою полоски девятихвостой «кошки» и глубоко врезывались в наше тело. «Зверь» предназначался за самые серьезные преступления, именно за отсутствие почтительности по отношению к обеим начальницам. Их учебное заведение было на особенно хорошем счету; нормой учащихся было тридцать человек, и все мы, девочки, были из лучших английских семей. В те времена, о которых я говорю, никто не удивлялся, если девицы оставались в школе до восемнадцати — девятнадцатилетнего возраста, вплоть до тех пор, одним словом, когда для них родителями подыскивалась подходящая «партия», либо замужество старшей сестры освобождало ей место в семье и возможность выездов в свет. Но возраст наш был не при чем: ни одна из учениц мисс Померей не могла избежать наказания розгами, если оно было ей назначено одной из госпож наших учительниц. Короче, в доме регента розга не бездействовала ни одного дня, и самые ярые поклонники ее не могли быть недовольны господствовавшей в нашем пансионе системой воспитания и «воздействия».
У нас были две или три степени серьезных наказаний. Первая степень приводилась в исполнение в комнате мисс Померей только в ее личном и ее горничной присутствии. Вторая степень состояла в публичных приготовлениях к наказанию в присутствии всей школы, заканчивавшихся почти всегда прощением провинившейся; третья степень это — приведение наказания в исполнение «публичным порядком». По первому разу, когда мне пришлось выдержать порку в комнате мисс Померей, я припоминаю всю картину экзекуции, словно последняя совершилась вчера… Подумай, внучка, такая старуха, как я теперь, и такое сильное впечатление, не стушевывающееся через несколько десятков лет! Я получила торжественное приказание принести розгу в комнату госпожи нашей начальницы, известную под именем «кабинета заведующей». Когда я явилась сюда с «инструментом» в руках, здесь были обе мисс Померей. Я стала на колени, старшая из мисс взяла из моих рук розгу и — как мне показалось — довольно нежно, с любовью, если можно так выразиться, провела ею между своих пальцев, как бы погладила ее. Затем она позвонила и приказала вошедшей горничной приготовить меня. Горничная повиновалась и привычным движением через голову сняла с меня платье и захватила мои слабые руки в свои грубые и сильные лапы. Я страшно испугалась: ведь никогда до сих пор в жизни меня никто не бил! И эти приготовления, и сама экзекуция так сильно подействовали на меня, что со мной сделался сильнейший истерический припадок. Ах, впоследствии я ко всему прекрасно привыкла! Мне не составляло ничего особенного ни видеть розгу в употреблении на других, ни самой находиться под ее «ласками». Видела я неоднократно, как в присутствии всей школы секли наполовину обнаженных взрослых девиц, как говорят, невест, и секли за что? За малейшее невольное уклонение от параграфов установленного в нашей школе режима. При всех публичных экзекуциях полагалось надевать на наказуемую особое платье, похожее несколько на ночной капот, и вот в этом именно наряде виновную перед поркой водили перед рядами выстроившихся для присутствия при наказании товарок. Затем ее заставляли лечь на скамью, руки придерживались, а ноги вставлялись в особое приспособление, плотно обхватывавшее их. Помню, как таким именно образом наказали одну девицу, которая назавтра покидала нашу школу для того, чтобы сейчас же выйти замуж. Назовем ее, допустим, мисс Дарвин. У нее была масса врожденных недостатков, и, представь себе, она даже воровала. Она была одержима тем, что теперь подводится под понятие о клептомании, но у нас никаких имен для проступков не существовало: украла, значило в мое время — только украла, и делу конец! Как, почему, зачем — такие вопросы в дни моей молодости не существовали, они никому на ум не приходили.