Но всего одной ночи хватило мне чтобы понять — Информаторий может ошибаться.
Он утверждал, что самая длинная ночь года — ночь, следующая за днем большого Зимнего Солнцестояния. Это оказалось ложью. Самую длинную ночь года я пережила жарким душным летом.
— Почему его нет! — крикнула я, — Шесть часов по локальному!
Отец Гидеон пожал плечами. Жидкий серый свет рассвета, проникающий через толстые герметичные стекла, делал его фигуру меньше обычного, а движения — по-птичьи суетливыми. За ночь мы со святым отцом выпили бутылку вина и пару пинт крепкого кофе, и теперь чувствовали себя разбитыми, растрепанными, взъерошенными, опустошенными, рыхлыми внутри и сырыми — словом, как чувствует себя всякий человек, вынужденный бодрствовать на рассвете. Бальдульфа не было с нами — он ушел вместе с Ламбертом, и до сих пор не показывался.
— Должно быть, случилось какое-то затруднение… — бормотал отец Гидеон растирая свое морщинистое лицо и теребя подбородок, — Надеюсь, ничего серьезного…
— Они должны были быть здесь два часа назад! — собственный голос подвел меня, вместо холодного негодования в нем внезапно прорезалось что-то еще, похожее на интонации капризной маленькой девочки, требующей у матери узнать, отчего святой Николай задерживается и еще не положил орехов в ее висящий на камине чулок.
Ощущение беспомощности — самое скверное ощущение из всех. Мне-то оно было хорошо знакомо, но теперь оно усилилось многократно и терзало изнутри сворой голодных хорьков. Беспомощность — это когда ты ничего не можешь сделать. Когда валяешься комом грязного белья. Не человек, лишь человекоподобная вещь, обреченная вечно лежать и ждать чего-то.
«Они могут быть мертвы, — сказал внутренний голос, литой и гулкий, от которого по всему телу разошлись отвратительные волны слабости, — Ты знаешь это. Противник мог оказаться слишком силен. А Ламберт и Бальдульф, может, и хорошие бойцы, да слишком простодушны. Может быть, они вовсе не вернутся. Может, их тела сейчас стражники грузят на деревянные лавки в зловонном казарменном леднике, а те смотрят пустыми глазами перед собой, такие же неподвижные, как я».
Этот отец Каинан мог оказаться быстрее и хитрее. Может, он установил в своем жилище сотни смертоносных ловушек. А может, там их ждала засада. Множество сектантов в черных балахонах с длинными ножами в рукавах… Или ребята Ламберта просто не успели — и теперь корчатся от боли в руках монахов-рыцарей, в подземельях какого-нибудь Ордена.
«Задумаешь себя до смерти! — зло одернула я саму себя, — Прекращай! Ты никогда не паниковала». «Потому что не боялась за себя, — ответил все тот же внутренний голос, — И сейчас не боишься. А боишься за других». Проклятый Бальдульф, старый осел! Он во что бы то ни стало вознамерился участвовать в штурме вместе с прочими, уверяя, что опыта у него больше, чем у всех тех шавок, что нынче носят кирасы стражников. В этом была правда, но Ламберту следовало отказать ему! У меня никого не было кроме Бальдульфа, и он это знал. Мысленно я костерила и Ламберта во весь дух. Высокомерный болван, кукла мраморная, выскочка, барон-рубака, авантюрист…
Я почувствовала, как самым подлейшим образом щекочет уголки глаз, а дыхание делается резким. Половина седьмого по локальному! Ничего не могло задержать их так долго. Если они взяли отца Каинана, то уже давно должны были быть здесь. Но их нет. А значит… значит… Воображение начало строить картины того, что следовало за этим мерзким «значит», и все они выходили такими отвратительными, что внутри все обрывалось, переворачивалось и стонало. Сейчас я согласилась бы чтоб мне отрубили обе руки по локоть тупым топором мясника, лишь бы снова увидеть заросшую бородой морду Бальдульфа с хитро и весело блестящими глазами. И невозмутимый мраморный лик капитана Ламберта. Да и что толку от моих рук, этих бледных мертвых отростков?.. Даже боль брезгует ими.
— Это не они? — встрепенулась я, услышав снаружи какой-то шорох.
Отец Гидеон подошел к окну.
— Нет. Собаки бродят. Наберитесь терпения, дочь моя, с ними воля Господня, и с ними сила Господня. Я верю, что они вернутся.
— Верю!.. — эхом отозвалась я, и злое это было эхо, как в высоких опасных горах, — Жаль, что вы не умеете ничего делать, кроме как верить!
Отец Гидеон не обиделся, он, кажется, вообще не умел обижаться. Ценное умение для человека, вынужденного жить со мной под одной крышей.
— Иногда и вера — уже немало.
Это изречение, пустое в своей напыщенной банальности, разозлило меня еще больше. Сейчас меня злило все, и я охотно сорвала бы злость хоть на Клаудо, стоявшем недвижимо в углу, как позабытая кукла-марионетка.
— К черту вашу веру! Умение трусов. Верю!.. Проклятье. На что вы еще способны кроме как бормотать свои молитвы? За эту ночь вы удалялись на молитву уже раз пять, и что с того? Что это было, если не пустое сотрясание воздуха? Вера — удел трусов, которые отчаянно веруют вместо того чтобы что-то делать!
— Не говорите так, Альберка, — попросил отец Гидеон, — Вы переживаете, и это понятно, я сам сейчас места не нахожу и…
— Вы никогда не задумывались о том, где корень этой веры? — меня уже было не остановить, — Он в страхе! Отриньте свои пыльные заветы и взгляните в глаза правде. Ваша вера — это страх в чистом его виде. Человеку свойственно бояться, и далеко не всегда он может оградиться от источника страха. Человек слаб, это в Писании верно подмечено. Человек боялся темноты и диких зверей, врагов, урагана, огня, голода, боли… Но больше всего он боялся смерти. Что есть ваша вера, если не обещание вечной жизни, подкрепленное никчемными догматами?
— О нет, — отец Гидеон медленно покачал седой головой, — Вы упрощаете. А упрощают лишь то, что кажется излишне сложным, что не могут понять. Вера — это не полис на право гулять по райским кущам после смерти. Это путь. Путь длинный, подчас сложный, извилистый или опасный. Это путь, который предпринимает наша душа, путешествующая из одной точки в другую. И на этом пути разум — ее путеводная звезда, подспорье. Ваша звезда горит ярче обычного, и оттого иногда ослепляет вас на этом пути.
— Путь, — я скрипуче рассмеялась, — Если в подобном ключе вы читаете проповеди, ваша паства будет только благодарна за то, что мы умыкнули вас на пару дней. Хороший священник не говорит о путях и дорогах. Он говорит о вратах рая, которые караулит Святой Петр. Человек жаден и труслив, вы сами это говорили, когда рассуждали о том, можно ли ему доверить знания. Именно поэтому вера — первейший его костыль, ведь она защищает его от страха и, кроме того, обещает то, что он вожделеет, но чего опять-таки боится добиться сам. Будь скотиной, говорит ему вера, будь низок, жалок, неприхотлив и беден — потом тебе все воздастся. И ты будешь распивать мед из золотых кувшинов, сидя на облаке в компании с ангелами. О каком пути вы говорите? Какой путь нужен человеку, которому уже обещаны благоуханные облака, достаточно лишь соблюдать пост и выполнять нехитрый свод правил?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});