Он вертел спичечный коробок в руке, ощупывая мягкий картон.
«Спали поле», подумал он. «Спали хреново поле». Бурьян загорится, как старая солома, как только его коснется огонь.
Он представил себе реку пылающего бурьяна, искр и витающих в воздухе обрывков обгоревшей травы. Мысленный образ был настолько сильным, что он мог закрыть глаза и почти что почувствовать этот запах — в какой-то степени даже благоприятный, августовский запах горящий зелени.
Но что если огонь сыграет с ним злую шутку? Что если, где-то там, он настигнет Бэкки? Что если она будет без сознания и проснется от запаха собственных горящих волос?
Нет. Бэкки будет дальше, чем огонь. И он будет дальше, чем огонь. Его идея состояла в том, что он должен был навредить бурьяну, показать, что он больше не собирается играть в эти игры, и тогда он отпустит его — отпустит их обоих. Всякий раз, как какая-нибудь травинка задевала его щеку, он чувствовал, что она дразнит его, играется с ним.
Он поднялся на свои больные ноги и начал выдергивать бурьян. Бурьян был словно старые крепкие веревки — крепкие и острые; они ранили его руки, но он вырвал несколько стебельков, смял их в кучу и стал перед ней на колени — словно кающийся у сокровенного алтаря. Он оторвал спичку, приложил ее к терке для зажигания, прислонил к ней крышку, чтобы удержать ее на месте, и дернул. Вырвалось пламя. Его лицо было близко и он вдохнул жгучий запах серы.
Спичка потухла сразу же, как только он поднес ее к влажной траве, с тяжелыми от никогда не высыхающей росы стеблями, плотно заполненными соком.
Когда он зажигал следующую спичку, его руки дрожжали.
Прикоснувшись к траве, спичка зашипела и потухла. Разве Джек Лондон не написал об этом историю?
Еще одна. И еще одна. Каждая спичка выпускала маленький тучный клубок дыма, как только прикасалась к влажной зелени. Одна из них и вовсе не догорела, потухнув на легком ветру сразу же, как только была зажжена.
Наконец, когда осталось всего шесть спичек, он зажег одну из них и в отчаянии поднес ее к самому коробку. Бумажный коробок загорелся яркой горячей вспышкой, и он уронил его в кучу опаленного, но все еще влажного бурьяна. На какой-то миг, он обосновался на вершине этого скопления желто-зеленой травы, выпуская вверх длинный, яркий язык пламени.
Затем спичечный коробок прожег дыру во влажном бурьяне, упал в грязь и потух.
В приступе болезненного, мерзкого отчаяния, он пнул кучу ногой. Это был единственный способ, чтобы вновь удержаться от слез.
После этого он сел и затих: прижав ко лбу колени и закрыв глаза. Он был уставшим и хотел отдохнуть, хотел лечь на спину и смотреть, как появляются звезды. В то же самое время он не хотел опускаться в липкую грязь, не хотел, чтобы она попала в его волосы, промочила сзади его футболку. Он и так был вдоволь испачкан. Его обнаженные ноги были испещрены полосами от острых краев бурьяна. Он решил, что ему следует вновь попытаться пойти в сторону дороги — прежде чем потемнеет окончательно — но он еле стоял на ногах.
Отдаленный звук автомобильной сигнализации заставил его, наконец, встать. Не просто какая-то там сигнализация, нет. Эта сигнализация звучала не так, как большинство из них: «вау-вау-вау»; эта звучала так: «ВИИИИИ-у, ВИИИИИ-у, ВИИИИИ-у». Насколько ему было известно, так «вииии-у-кали», мигая фарами в такт, только старые «Мазды», когда их пытались взломать.
Вроде той, на которой они с Бэкки отправились пересекать страну.
ВИИИИИ-у, ВИИИИИ-у, ВИИИИИ-у.
Его ноги были уставшими, но он все же подпрыгнул. Дорога вновь была ближе (не то чтобы это было важно), и да, он видел пару мигающих фар. Вообщем-то, больше и ничего, но ему не нужно было видеть что-либо еще, чтобы понять что происходит. Люди, живущие вдоль отрезка этого шоссе, наверняка, знают все об этом поле бурьяна через дорогу от церкви и неработающего боулинг-клуба. Они, наверняка, держат своих детей на безопасной стороне дороги. И когда, время от времени, какой-то турист слышит крики о помощи и исчезает в бурьяне, полный решимости сыграть роль доброго самаритянина, местные жители навещают его автомобиль и забирают все ценное.
«Они, наверное, любят это старое поле. И боятся его. И богословляют. И…»
Он попытался отсечь логическое заключение, но не смог.
«И приносят ему жертвы. Добыча, которую они находят в багажниках и бардачках? Лишь небольшой бонус.»
Он хотел к Бэкки. О господи, как же он хотел к Бэкки. И, о господи, как же он хотел есть. Он не мог определиться, чего ему хотелось больше.
— Бэкки? Бэкки?
Тишина. Над его головой уже мерцали звезды.
Кэл упал на колени, прижался руками к грязной земле и зачерпнул воды. Он пил ее, стараясь процеживать зубами грязь. «Если бы Бэкки была со мной, мы бы что-то придумали. Точно знаю, что придумали бы. Ведь у Айка и Майка мысли одни на двоих».
Он зачерпнул еще немного воды, на сей раз уже забывая процеживать ее, и проглотил ее вместе с грязью. И с чем-то шевелящимся. Жучком или, быть может, небольшим червяком. Да и что с этого? Это же белок, правда?
— Я никогда не отыщу ее, — сказал Кэл. Он глядел на темнеющую, развевающуюся траву. — Ведь ты не позволишь мне этого сделать, да? Ведь ты разделяешь людей, которые любят друг друга, не так ли? Это твоя основная работа, да? Мы просто будем беспрестанно ходить кругами и звать друг друга, пока не сойдем с ума.
Вот только Бэкки перестала его звать. Подобно той мамаше, Бэкки за…
— Так не должно было быть, — промолвил тихий отчетливый голосок.
Кэл резко повернул головой. Возле него стоял маленький мальчик в забрызганной грязью одежде. У него было истощенное, грязное лицо. В одной руке за желтую лапку он держал мертвую ворону.
— Тобин? — прошептал Кэл.
— Это я. — Мальчик поднес ворону ко рту и зарылся лицом в ее чрево. Захрустели перья. Ворона закивала своей мертвой головой, словно говоря: «Да-да, именно так, полезай поглубже».
Казалось бы, Кэл слишком устал, чтобы вставать на ноги после своего последнего прыжка, но страх выдвигает свои требования, посему он все же вскочил. Он вырвал ворону из его грязных рук, едва ли замечая выпадающие из ее живота внутренности. Тем не менее, он увидел перо, прилипшее к уголку его рта. Он видел это очень отчетливо, даже в наступающем сумраке.
— Нельзя это есть! Господи, малый! Ты что, совсем сбредил?
— Не сбредил, Капитан Кэл, просто проголодался. И вороны не так уж плохи. Фредди съесть я не мог. Ведь я любил его. Папа сьел чуть-чуть, но я отказался. Правда, тогда я еще не прикосался к камню. Когда прикосаешься к камню — типа как приобнимаешь его — все становится ясно. Просто узнаешь намного больше. Но становишься голоднее. А как говорит мой папа, «человек — это мясо, и человеку нужно что-то есть»[13]. После того, как мы побывали у камня, мы разделились, но он сказал, что мы можем найти друг друга когда захотим.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});