— Все равно. И знаю, что нельзя, что, если скажу, наверное, больше никогда не увижу вас, а все-таки… — он подбирал слова с трудом, но это усилие никакого отношения к уроку не имело. — Должен сказать. Понимаете? Я, наверное, больше вас никогда не увижу… потому что я вас люблю. Я никому не говорил «я вас люблю». На «вы». И я хочу, чтобы вы это знали.
Я почему-то не могла на него взглянуть. Действительно, должен был сказать — иначе задохнется, и все.
— Я же уеду, — он шагал быстро и твердо, его темно-серая тень летела по земле и останавливалась, когда мы переходили светофоры, — я уеду туда, где все будут говорить, как вы. Так, как вы меня учили. И все-таки никто так не будет говорить. Вы понимаете? Не надо, не говорите сейчас ничего. И не сердитесь только, ладно?
Мы спустились по лестнице к турникетам. Я даже не заметила, как он меня поцеловал.
— До свидания, Светлана Васильевна, — сказал он.
— До свидания, — сказала я и так и осталась в синеватой прохладе подземного перехода, а он, повернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и растворился в полуденном солнце навсегда.
Гроза в Париже
Как только я зашла в комнату, на улице начался дождь. Окна, как всегда, закрыты тяжелыми черными портьерами, но робкий топоток капель по стеклу не мог обмануть ни меня, ни тем более Белогорскую, которая слышала гораздо лучше зрячих. Она кивнула, улыбнулась и сказала:
— Светлана Васильевна, друг мой, подите откройте окно — я думаю, вы справитесь.
Я справилась. Духота, которая мучила город все утро, отступила, и по парижским бульварам бежала, обгоняя автомобили, теплая дождевая вода. Дождь пошел плотнее, в тучах сверкало горячее лезвие молнии. Люди хмурились и смеялись, торопливо расстегивали зонты, перебегали дорогу, накинув пиджак на голову, прятались под куцые козырьки витрин. Выпорхнула из сквера, как стая колибри, группа дошкольников в разноцветных дождевиках, рядом бежала их толстая воспитательница, с развившимися волосами и совершенно невозможным, сломанным зонтом, похожим на цветок «ванька мокрый». Аккуратные банковские клерки, которых ливень застал на выходе из ресторана, втиснулись втроем под один зонтик и, быстро перебирая лакированными ботинками, этаким осьминогом доплыли до места работы.
— Какая погода… — медленно сказала Анастасия Павловна. — И что же мы будем читать теперь? Я хотела было из Блока что-нибудь, да раздумала. У Пушкина все мои любимые стихи — зимние. Что скажете, Светлана Васильевна?
Я подумала и решилась:
— А что если «Грозу в Москве», Тарковского?
— Ну, давайте, давайте Тарковского. А Блока мы потом откроем.
…Лиловая в Крыму и белая в Париже,
В Москве моя весна скромней и сердцу ближе,
Как девочка в слезах. А вор в дождевике
Под дождь из булочной с бумажкой в кулаке.
Но там, где туфелькой коснулась изумрудной,
Беречься ни к чему и плакать безрассудно.
По лужам облака проходят косяком,
Павлиньи радуги плывут под каблуком…
Тут гром взял свое слово, а потом наступила тишина — та летняя, умытая тишина, которая возможна в городе только на несколько мгновений благодаря дождю. Я никогда не знала, слушает ли она меня, или чтение окончено, и мне пора уйти. Она редко приглашала меня: появлялась в моем календаре, как лето или осень, и я не знала, когда она в следующий раз захочет услышать меня, было что-то вроде негласного договора: захочет — пригласит.
— По лужам облака… — сказала вдруг она, даже не сказала, а вздохнула, и так было гораздо лучше, намного лучше моего.
— Красиво, правда? — осторожно спросила я и приготовилась к тому, что ответа не будет.
— Красота… — сказала она и помолчала немного. — Красота — пустое слово. Слишком, я думаю, наружное, слишком нарочитое. Даже не знаю, должна ли поэзия быть красивой. Она безусловно может быть красивой, но не в этом суть. Посмотрите на человека. Красота — не суть человека. Это драгоценность, которую он на себе носит. Небо подарило — и все… И это твое, и делай с ней что хочешь. Красота — это кольцо на ладони у ребенка.
Мне было нелегко в тот день расстаться с ней. Словно не отпускало что-то. Я не люблю примет и суеверий — но это правда.
Через неделю Маша позвонила и сказала, что Белогорская умерла. Скончалась во сне. Отпевали ее в большой и гулкой церкви Александра Невского, что на улице Дарю. Я до сих пор помню блекло-синюю закладку в стихах Тютчева, и то, как она укладывала волосы высоко на затылке, и ее тонкие седые брови, они точно улыбались кому-то на потолке, и удивительную брошь — золотую стрекозу с малахитовыми глазами, которой всегда был подколот кружевной воротничок на ее строгом черном платье.
По имени-отчеству
Да, Аграфена Ивановна — это одно. А Наталья Ивановна — это другое. Благодаря Наталье Ивановне я влилась в коллектив! И не в какой-нибудь, а в учительский. Шестнадцать прекрасных дам и один джентльмен — Владимир.
Наталья Ивановна, директор небольшого частного образовательного центра с лаконичным названием «Русская школа», в день нашего с ней знакомства пребывала в состоянии крайнего нервного возбуждения. Дело в том, что у нее одновременно слегли с токсикозом средней тяжести три учительницы, и совершенно некому было заменить будущих матерей и броситься на амбразуру, то есть провести в пятницу занятие с дебютантами. Десять человек, все капризные парижане, на повестке дня — творительный падеж. А пятница — послезавтра. По счастливой случайности мимо учительской в ту среду проходила отличница и активистка Мари Клер, которая знала повара Франсуа, будучи большой поклонницей его кухни в ресторане на улице Ласточек. И Мари Клер рассказала Наталье Ивановне о моем существовании.
— Да, конечно, Франсуа — мой лучший ученик… из поваров, я имею в виду, — отозвалась я, придя на собеседование.
— Он о вас сказал примерно то же самое, — вздохнула Наталья Ивановна. — Ну что, вроде обо всем договорились, все дипломы проверили… В пятницу в семь?
— В пятницу в семь! — сказала я.
— Отлично. В семь тридцать — начало занятий. А если удастся, приходите за час до начала, познакомитесь с коллегами. Не пожалеете.
Я не пожалела.
Войдя в крошечную светлую комнатку, вы сразу упирались в прямоугольный стол, который был накрыт клетчатой бумажной скатертью для «скромного торжества», как любезно пояснил мне Владимир.
— А что это у нас тут? — обернувшись на голос, я увидела, как сияюще рыжая девушка, стряхнув дождевые капли с зонтика прямо в открытое окно, повесила плащ на вешалку около окна.
У противоположной, глухой стены, в углу, красовался великолепный шкаф, набитый словарями и учебниками, а рядом с ним, до самого потолка, точно клетки для кроликов, маленькие локеры, вроде тех, что в раздевалках у детей. Только на этих наклеены белые этикеточки с фамилиями:
Надежда Хмельницкая
Аксинья Снигирева
Наталья Антипова
Галина Рожкова-Дюплесси
Владимир Воронков
Фамилии принадлежали учителям в штате — золотой гвардии русского центра.
— Для праздника, — тонко улыбнулся Владимир, — как всегда, масса причин. У Аксюты в эти выходные был день рождения, у Натальи сегодня, Марина, как вы знаете, сама родила месяц назад и всем пламенный привет передает вместе с коробкой шоколадных конфет… Плюс разное: Галя переехала на новую квартиру, а Надя завела золотую рыбку. Вот и отмечаем.
Тогда новопришедшая провальсировала к самому верхнему крайнему ящику с надписью «Ольга Говорун», распахнула дверцу и вытащила внушительную бутыль великолепного коньяка «Камю» самой благородной, янтарной расцветки. Учительская наполнялась преподавателями могучего языка. Я с трепетом и восторгом увидела, что все они, узнав о торжестве, делали то же самое, что и Ольга: на столе появились разнообразные бутылки, от лимонада до лимончелло.