- А теперь, - сказал мичман, закончив нравоучение, - марш в гальюн, Тимошин. И - чтоб до блеска! Проверю лично.
Я набрал в ведро воды, взял тряпку и побрел выполнять первый в жизни наряд вне очереди.
Чистить гальюн - занятие не из приятных. Я не был белоручкой, но...
Лазая на коленях с тряпкой по кафельным плиткам, я и не заметил, как в дверях появился Сулимов. Он, наверное, уже долго стоял и молчал.
- Мотай, мотай отсюда, - сказал я, стирая с лица грязные капельки пота, - видишь, гальюн закрыт на учет.
- Да я не по этому делу, - ответил Сулимов. - Давай помогу.
Я отказался наотрез. А самому все-таки было приятно. "Значит, не тюфяк, - подумал я, - значит, заела совесть". И когда через несколько месяцев сдавали зачет на стометровку, я приплыл самым последним опять из-за Сулимова, потому что подстраховывал его, тащился позади. К тому времени Сулимов уже держался кое-как на воде.
Мичман кольнул:
- Языком, Тимошин, вы работаете хорошо, а плаваете хуже топора. Вот руками бы так работали и ногами.
Не знал мичман, почему я оказался на финише последним. Не знал он и того, почему в часы купания (дал все же командир "добро" на море) двое его матросов старались не удаляться от берега. Я потихоньку передавал Сулимову весь опыт, накопленный на подмосковной Десне. Научиться плавать на море было несравненно легче.
Я ходил в нарядах, как в репьях, и был глубоко убежден, что на службу прибыл для того, чтобы стать козлом отпущения у мичмана. Почему именно ко мне он так придирчив? И самое обидное - но с кем поделиться: приказы не обсуждаются. Был бы рядом дом, сходил бы к отцу посоветоваться. Так, мол, отец, и так - рассуди нас с мичманом, кто прав, кто виноват. Но ведь даже в письме об этом не напишешь. И потом неизвестно, как отнесется отец. Может, одобрит действия мичмана. Во всяком случае, за гальюн меня не похвалит, вернее, не за гальюн, а за самовольное купание в море.
Потому, наверное, я и не посылал домой писем. Брошу в почтовый ящик открытку: "Служба идет нормально", и все. Врать не хотелось, между строк отец разгадал бы криводушие.
Пооткровенничать с Борисом? Но ему решил написать уже с корабля. Получит - все поймет.
Только Лиде я еще с берега, как раз в тот вечер, когда получил внеочередной наряд, написал длинное письмо. Не про то, как мыл гальюн. И не про то, как маршировали до седьмого пота.
Как сейчас, вижу голубоватый лист бумаги из финского почтового набора, подаренного Борисом. И по этому листу, как по штильному морю, вывел печатными буквами: "Привет с ракетного крейсера!" Какое ей дело до того, что сижу я сейчас в кубрике на берегу и что десять минут назад сдал мичману вымытый до блеска гальюн? Пусть думает, что я в море, и пусть гордится. Наверняка покажет письмо своим родителям, подругам.
Недрогнувшей рукой я продолжал: "Только что отдали швартовы, и наш корабль, покинув погруженный в мирный сон порт, вышел в открытое море. Я пишу тебе урывками, потому что стою на вахте. Извини за почерк - сильная волна, нашу стальную махину вздымает двенадцатибалльный шторм.
Моя вахта - на капитанском мостике рядом с командиром. Я у него правая рука. Он так всем и сказал: "В случае чего, меня заменит Тимошин. Несмотря на молодость, он смелый, мужественный моряк". И я стою, не сводя взора с компаса. Наш курс - в дальние, суровые моря, а в какие, сама понимаешь, сказать не могу.
Несколько слов о корабле. Это настоящий красавец. Его длина - с Калининский проспект. Орудийные башни - как высотные дома. А боевые ходовые - чуть пониже. Мощь ракетных установок (тут я зачеркнул целую строку - нельзя же писать о мощи) сильна, можем достать врага в любой точке земного шара. В общем, спи спокойно и знай, что у тебя надежная защита - твой Пашка.
Вокруг без конца и края - море. Иногда мелькнет акула или кит, дельфинов мы и не считаем. Соленый бриз обдувает наши лица, но мы стоим не дрогнув на своих боевых постах.
Полчаса назад командир спустился в каюту выпить чашку кофе.
"Остаетесь за меня, Тимошин", - сказал он.
Я молча козырнул и еще зорче начал всматриваться в бушующую даль.
"Так держать! Право руля!" - то и дело командовал я рулевому. Послушный моей воле, корабль шел строго намеченным курсом.
Командир на вахту не торопился, ибо во мне был уверен, как в себе. Все было спокойно. И вдруг в грохоте гигантских волн с вершины грот-мачты, на которой стоял матрос-наблюдатель, раздался крик: "Человек за бортом!"
"Стоп, машины! Полный назад!" - скомандовал я.
Корабль остановился, и в волнах, в нескольких ярдах от борта, я увидел нашего мичмана. По правде сказать, у нас с ним были натянутые отношения, потому что не он, а я замещал командира. Но личные отношения в сторону. Не раздеваясь, я прямо с мостика прыгнул в море это примерно с высоты двенадцатиэтажного дома - и поплыл на выручку боевого товарища.
Когда командир вышел из каюты, дело было сделано. Мичман уже был на борту, его переодели в сухое белье. Жив-здоров и невредим... (Ну и здоров же я врать, или, как говорят на флоте, "травить".)
"А я иначе и не предполагал, - сказал мне командир, - вернемся в порт - представлю к награде".
Какую же награду дадут, не знаю. Я сделал все, что мог, и честно выполнил морской долг.
Сейчас мы снова идем в суровых широтах, и надо быть начеку.
На этом кончаю. Надо пройти по кубрикам, по машинному отделению, поговорить с экипажем, наметить дальнейшие пути улучшения боевой и политической подготовки.
Письмо тебе отправят с вертолетом. Пиши по прежнему адресу, на старый город и в/ч. Почта у нас одна. Твой Павел".
Я хотел написать "Обнимаю, твой Павел", но постеснялся - мало ли кому Лида покажет письмо.
Дней через десять, когда прошел почтовый срок "туда-обратно", я начал ревниво посматривать на пачку писем, приносимых почтальоном. Ответа от Лиды не было. И до сих пор нет. Может быть, не получила, а возможно, что-то прочитала между строк - догадалась. И я чувствую, как краснею, тоже еще, сочинитель...
..."Тик-тик, тик-тик" - скоро на вахту. Не на крейсере, а на СКР. Но зато на вахту настоящую. А там, в сухопутном кубрике, на бывшей моей койке очередной салажонок ложится под одеяло в "гд". Засыпает себе безмятежно, рационализатор, и ему невдомек, что он-то новенький, а мичман прежний, один для всех. И кто-то через забор по той же тропке крадучись побежит смотреть на море. И первооткрытием будут для него волны, соленая терпкость воды. И все опять повторится сначала...
Так-то оно так. Но почему все-таки от Лиды нет писем. Что случилось? Если не понравилось то, что я натравил насчет ракетного крейсера, так это шутка. Неужели не видно? Не такой уж я пустой кнехт...
Я перегибаюсь через койку и, как циркач с трапеции, свешиваюсь к рундуку. На ощупь знаю, где лежит то, что мне надо. Вот! В сборничке рассказов Лемма - конверт. В нем другой, поменьше. И в этом синем конвертике, как в маленьком сейфе, ключ от которого имею только я, лежит драгоценность - полуистертый листок бумаги. Буквы теперь - особенно при сизом дежурном свете - трудно различить. Но я давно знаю наизусть каждое слово: "Как не стыдно! Ведь просила же открыть, когда переоденут в форму. Так и знала, что не удержишься. Целую, Лида".
"Це-лу-ю..."
3.
Последний раз мы увиделись с Лидой не в тот вечер, когда она передала мне письмо. Нам суждено было встретиться еще, и устроил это вот друг так друг! - Борис. В день моих проводов в армию, а точнее, утром он пошел на неоправданную, быть может, жертву - пропустил подряд две лекции в институте. Поступить вот так решительно мог только он. Борис захотел проводить меня до самой станции, до самого поезда, до самого вагона, до самого прощального свистка.
Когда, перед тем как выйти из дому, мы присели на минутку и замолчали, я взглянул на стенные часы, что метрономом уже отсчитывали мои шаги. Часы показывали восемь пятнадцать утра, до отхода электрички был еще примерно час. Но мы выходили с запасом, потому что на вокзал решили идти не по кратчайшей дороге, а по Апрелевской улице - такова традиция в нашем подмосковном городке, эта улица ведет в армию.
Да-да, это та самая Апрелевка, чье имя по всему белому свету кружится на граммофонных пластинках. "Ордена Ленина Апрелевский завод..." Это город честного песенного труда. И я горжусь, что родился и живу в Апрелевке, единственном в мире городе, где улицы носят названия всех времен года. Январская, Февральская, Мартовская... А начало начал апрель, и по звону капели "Апре-левка, Апре-левка..."
Давным-давно, когда вся Апрелевка состояла из одной только этой улицы, по ее ухабам скрипели подводы с рекрутами, собранными в окрестных деревнях. Все дороги сходились на улице, которая упиралась в железнодорожный шлагбаум. И вот он: "Стоит состав - сорок вагонов и паровоз на всех парах". Так поется в песне, сочиненной безвестным гармонистом в те далекие годы, что отсюда и не увидать. Называется песня "Апрелевская длинная" не от улицы ли, по которой в безысходной тоске плелись вереницы провожающих? И заунывно всхлипывала и голосила гармонь.