Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

Пока мы насыщались, а Порфирий Иванович разглагольствовал об опасностях, угрожающих Венгрии, все село уже знало, что явились блюстители закона. К нам в избу один за другим потянулись крестьяне с жалобами.

— Сельский староста пособия задерживает…

— Лавочник даже по карточкам керосин не отпускает, а тем, кто заплатит подороже, тем и без карточек дает…

— А уж касательно освобождения от военной службы…

В короткое время изба наполнилась жалобщиками.

Я перестал есть — что-то стало мне поперек горла. Мне не по душе было, что Асталош собирается и бедняков провести, обещая им невесть что. Асталош меж тем выслушивал жалобы и продолжал кивать головой. Под конец его терпение истощилось, и он в сердцах швырнул карманный нож на пол.

— Так вам и надо за ваше дурацкое овечье терпение! Почему не разделались с вашим подлецом старостой? Убить бы его, как бешеную собаку!

Жалобщики застыли в изумлении: подобного совета никто не ожидал. В горнице воцарилась гробовая тишина. Порфирий Иванович, поднявшись, собрался было что-то сказать, но не успел: два жандарма с винтовками наперевес неожиданно ворвались в горницу, в то время как двое других целились в нас из окна.

— Руки вверх!

Мы и моргнуть не успели, как очутились в наручниках.

— Дезертиры, — пояснил собравшимся один из жандармов.

— Сволочи! — в бешенстве заорал Порфирий Иванович. — Негодяи!

Я ждал, что хозяин и другие, обманутые нами, начнут вымещать на нас свой гнев, но ошибся. Порфирий Иванович убрался, осыпая нас ругательствами, остальные же ушли, понурив головы и ничего не сказав.

Жандармы, вынув из наших винтовок патроны и сняв штыки, приказали одноногому парню нести их за ними.

— Марш!

Хозяйка тем временем завернула в старую газету остатки сала, колбасы и хлеба и сунула их мне в карман.

— Один бог знает, когда вам теперь удастся поесть, — тихо произнесла она.

Ее муж, няньчивший ребенка, завернутого в разное трепье, одобрительно кивнул головой.

После двухчасовой ходьбы жандармы загнали нас в какую-то конюшню и заперли там, даже не сняв с нас наручников.

— Собаки! — выругался Асталош. — Хотя бы табаку оставили…

— Что ж теперь с нами сделают? — поинтересовался я.

— А вот что. Или отдадут под суд, суд нас приговорит к тюрьме, но отбывание наказания будет отложено до окончания войны, пока же нас отошлют обратно на фронт. Тогда мы, понятно, опять сбежим. Или же нас судить не будут, а пошлют обратно в полк, а из полка — на фронт. И в этом случае мы тоже сбежим. Так что разницы тут особой нет… Вот бы только немного табачку… Чорт бы побрал этих сволочей-жандармов!

Целые сутки провалялись мы на конюшне. Хлеба и сала у нас было вдоволь, но нас мучила ужасная жажда. Я лежал, как мертвый. Асталош, несмотря на жажду, держался молодцом. Без умолку, в который-то уж раз, рассказывал он мне с бесчисленными подробностями историю всех своих девяти побегов и жизни на фронте. На сербском фронте он был ранен в легкое, восемь месяцев проболел, на русском фронте был так сильно контужен, что еще много месяцев спустя трясся и дергался, как картонный паяц.

Когда сгустились сумерки, Асталош принялся рассказывать о том, как ему жилось до войны. Он подробно описал мне деревушку в Семиградьи, где он родился и жил, и где были два гектара земли, доставшиеся ему от отца. Когда он заговорил о семье, голос у него дрогнул.

— Трое детей у меня, три девчурки… Ждут, небось, меня…

Затем он умолк. Быть может, он ждал, что я стану его расспрашивать, но мне было не до него. Лежа в углу на провонявшей навозом соломе, я, не отрываясь, глядел в потолок. Асталош долго молчал, уткнувшись головой в солому. Мне показалось, что он спит, и я вскоре уснул. Но проспал я недолго. Проснувшись, я увидел, что Асталош заливается горькими слезами.

— Что с тобой, братец? Уж не болен ли?

Асталош скованными руками пытался стереть с лица слезы.

— О, мы еще им отплатим, этим подлецам, за все отплатим…

Он замолчал, всхлипывая.

— Раздобыть бы хоть крошку табаку… — добавил он затем уже своим обычным голосом.

Утром два жандарма явились за нами и повели на станцию. Там нас посадили в вагон и повезли в Будапешт. Вечером мы снова очутились в казармах первого гонведного полка. Здесь нас с Асталошем разлучили: меня посадили в прежний карцер, его же увели в другое место.

Девять дней спустя меня снова отправили на фронт. Спереди и сзади шли жандармы, играл оркестр и впереди несли знамя.

В то же утро Асталош был расстрелян по приговору полевого суда.

Перед бурей

В то время связь между событиями не была еще мне ясна, теперь же я знаю, что вся австро-венгерская монархия была тогда охвачена неизлечимой болезнью. Все пришло в расстройство, всюду царил полный хаос. Только этим и можно объяснить, что, будучи назначен к отправке на итальянский фронт, я оказался в роте, направлявшейся на восток, к русской границе.

С русскими мы в то время уже заключили мир, — до меня по крайней мере доходили такие слухи. Поэтому отправление туда не могло рассматриваться как наказание.

Я долго ломал себе голову над тем, как это могло случиться, и не верил, что нас действительно везут на север. Мои сомнения рассеялись лишь тогда, когда мы подъезжали к Карпатам. Доехав до Лаборце, я убедился, что дальнейший путь лежит в Галицию.

Россия, хотя и не имела еще тогда того значения, какое имеет теперь, все же не являлась уже в наших глазах той страшной страной, какой была до революции. Среди солдат много разговоров велось о тамошних событиях, но никто из нас толком не знал, что в действительности произошло в Москве и Петрограде.

— Последние негодяи! — отзывался о большевиках вахмистр Чордаш.

— Чем это они вам так досадили, господин вахмистр? Ведь они же с нами мир заключили?

— Мир заключили! Попомнят они у нас этот мир, подлецы этакие!..

Возле Стрыя товарные вагоны, в которых помещалась наша рота, и классный вагон, в котором ехали офицеры, прицепили к длиннейшему товарному поезду, отвозившему русских военнопленных в Россию. Правда, и мы ехали без особых удобств, по шестидесяти человек в вагоне, предназначенном вмещать «сорок человек или восемь лошадей», но все же по сравнению с русскими военнопленными мы ехали вельможами. Двери их вагонов были постоянно на запоре и отворялись лишь на время обеда и ужина, причем тогда перед вагонами расставляли стражу с ружьями наизготовку.

Будучи однажды в наряде, я обнаружил, что в каждом вагоне помещалось по меньшей мере по двести военнопленных. В вагоне, перед которым я стоял на часах, находилось много одноногих, одноруких и одноглазых; были там и такие, у которых обе ноги были ампутированы.

Не доезжая Львова, поезд наш внезапно остановился в открытом поле. Там, помимо нашего, стояли еще три поезда — два воинских и один товарный. Паровозов не было.

К нашему поезду подошли два офицера и стали о чем-то шептаться с нашими офицерами. Перед остальными поездами стояли часовые. Наш ротный командир тоже распорядился выставить караульных. Вскоре мы узнали, в чем тут дело: во Львове забастовали железнодорожники, и лишь накануне комендант города расстрелял четырех рабочих. Сведения об этом дошли и до сопровождавшей наш поезд кондукторской бригады, и раньше чем успели принять какие-либо меры, вся поездная прислуга разбежалась.

До самого вечера простояли мы на месте. Потом военный инженер повел наш поезд обратно к Гродекскому лесу, где мы и провели ночь. Утром ротный командир, худощавый высокий поручик, приказал нам построиться. Надо было быть слепым, чтобы не заметить, насколько уменьшилась за ночь численность нашей роты. Вахмистр Чордаш сделал перекличку — недоставало семидесяти семи человек.

Поручик пришел в неописуемое бешенство:

— Погодите вы у меня, подлецы!

Нас посадили обратно в вагоны, и фельдфебель запер двери. Весь день напролет просидели мы в запертых вагонах. Через маленькие окошечки под потолком мы любовались молодой листвой Гродекского леса.

Теперь в вагонах было не так уж тесно. Я присел в уголок рядом с коренастым черноволосым солдатом лет сорока.

— Если бы проломать пол, мы все могли бы бежать, — сказал я ему.

— Еще чего! Какой в этом смысл? Ты кто, рабочий?

— Да, металлист.

— А я с кожевенного завода Маутнера в Уйпеште. После январской забастовки взяли в солдаты. Так вот, я говорю — сейчас бежать не стоит. Надо поглядеть, что русские затеяли… Следует у них поучиться, — авось понадобится вскоре и нам.

В короткое время мы с Данилом Пойтеком очень сдружились. Он рассказал мне, что еще до войны он много бродяжил по всей Европе. Когда я вновь упомянул о бегстве, он мне шепнул:

— Если ты действительно задумал бежать, то обожди, пока доедем до русского фронта. Там сбежим и переберемся через фронт.