Читать интересную книгу ЗК-5 - Геннадий Прашкевич

В разговоре скоро перешли на нравственность, вышли в яблоневый сад, обмениваясь новостями, но таким уж оказался тот день, будто предгрозовой — нарастало и нарастало раздражение, даже самовар друзей не объединил.

А утром следующего дня вышли в столовую совсем не в духе.

Опять фыркал большой медный сияющий самовар, сладко пахло лучиной. Тургеневу, впрочем, подали кофе. Он сел по правую руку хозяйки, Толстой — по левую. Было ли это важно, Овсяников не знал, пусть гадают специалисты, но сам Фет в поздних воспоминаниях тоже почему-то подчеркивал такую рассадку (его собственное помещичье слово).

«Довольны ли вы, Иван Сергеевич, английской гувернанткой своей дочери?» — спросила Мария, жена Фета, разливая чай.

«Весьма», — сдержанно ответил Тургенев, и, будто взвешивая, поднял и подержал в руке тонкую чашечку работы фарфоровой мануфактуры Рауенштэйна. При этом поднял скучающий взгляд на «жильца четвертого бастиона», будто ждал возражений.

Они и последовали.

«Подумать только, — неприязненно произнес Толстой. — Нынче английская гувернантка определяет не только воспитание молодой девушки, но даже определяет ту сумму, которой дочь ваша может располагать для благотворительных целей. Правильно ли я это понял? Это почему так, Иван Сергеевич? И почему ваша Полина живет так далеко? Зачем ей эта Франция? Думаю, она уже, наверное, не понимает русского слова вода, и не знает, что означает русское слово хлеб».

«И это еще не все, — покачал головой Тургенев. Глаза его оживились, загорелись изнутри. Он любил вот так подразнить Толстого, их скрытая неприязнь часто проявлялась и разгоралась в таких вот как бы ничего особенного не представляющих разговорах. — Нынче новая наша англичанка особенно строга. Даже требует, чтобы Полина забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности».

Муха села на вазочку с печеньем, хозяйка потянулась за полотенцем.

Афанасий Фет укоризненно покачал большой головой. Он бывал во Франции у Тургенева, видел его французскую испанку Виардо с толстыми губами и энергическим подбородком, и юную Полину видел, нажитую Тургеневым от прачки какой-то, услуживавшей его матери в имении в Спасском. Толстой, видимо, прав: эта английская гувернантка далеко зашла. И жена Фета укоризненно покачала головой: «Женились бы, Иван Сергеевич. Тогда бы дома вас жена ждала, а не английская гувернантка».

Тургенев ответил высоким бабьим голосом: «Уже привык».

И даже рассмеялся, поймав злой изучающий взгляд Толстого.

Вот охотник, меломан, шахматист, знаток живописи, зло думал Толстой о Тургеневе, а всему этому его приятели-иностранцы научили. Вольно Ивану Сергеевичу жить рядом с черной, как закопченной, испанкой. Ну да, музицирует, знает шесть языков, хотя вполне можно обойтись двумя-тремя, дело обычное, часами выводит рулады и сольфеджии, тоже да, но одобрить не мог.

«Вычинивает худую одежду у бедняков? И это вы считаете хорошим?»

Теперь уже Тургенев с удивлением посмотрел на Толстого. Ум Льва Николаевича не совсем на высоте его таланта, подумал. Как только Лев Николаевич вот так начинает умствовать, так все сразу меняется.

Но вслух сказал: «Да, вычинивает».

И добавил с улыбкой: «Ведь, согласитесь, это приближает мою дочь к людям бедным, не способным улучшить свою жизнь, разве не так? И душа ее становится мягче, потому что добро человеческое никогда не пропадает втуне».

«Не могу, не могу согласиться, — упрямо возразил Толстой. — Считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену».

«Лев Николаевич, я вас прошу этого не говорить!»

«Отчего же мне не говорить того, в чем я совсем убежден? — глаза Толстого тоже зажглись. — Я никак не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „Пока я жив, никто сюда не войдет“. Вот это убеждение. А вы от нас стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением».

«Господа…» — растерянно вцепился в бороду Фет, но не успел внести успокоение в разговор. Тургенев уже поднялся во весь свой большой рост и выкрикнул своим высоким бабьим голосом: «Так я оскорблением заставлю вас замолчать!». И, отставив фарфоровую чашечку, резко вышел из столовой.

«Наверное, не стоило вам, Лев Николаевич, говорить об этой его английской гувернантке», — жалобно проговорила жена Фета, но бледное лицо Толстого вдруг сморщилось, из-под мохнатых бровей еще темнее сверкнули глаза. Конечно, гувернантка была тут ни при чем, хотя воспитание Полины во Франции всегда вызывало у Толстого раздражение. Она потому и забыла родную речь, что воспитывает ее там английская гувернантка. Но при этом и Фет, и жена его, и, конечно, сам Лев Николаевич прекрасно знали, понимали, отчего происходят такие вот злые вспышки. Юная Полина действительно была ни при чем, хоть забудь все русские слова. А вот Маша… Мария… Мария Николаевна… Сестра Льва Николаевича жила рядом со Спасским-Лутовиновом во время ссыльной жизни Тургенева… Вот какая опасная дружба… Лев Николаевич догадывался, как далеко добрые соседи могли зайти… Вся русская подозрительная душа Льва Николаевича, его графские корни, аристократическое презрение к тем, кого он пытался «спасать», — все вылилось сейчас в доме Афанасия Фета. Своих дочерей Толстой точно бы не стал унижать чужими тряпками. Вычинивать одежду должен сам человек, твердо считал он, даже если очень беден. В этом Господа не обманешь. А опасную дружбу следует пресекать в корне, чтобы даже в смутных воспоминаниях Ивана Сергеевича не являлся б потом соблазн путать губы и руки любимой сестры с руками и губами офранцуженной испанской певицы.

Толстой вышел на крыльцо.

Коляска с Тургеневым уже растворилась за поворотом дороги.

Над тихой Степановкой пронесся ветер, принес мелкую желтую пыль.

Толстой сердито отряхнул одежду, не поднимая глаз, попрощался коротко с хозяевами и направил лошадей в Новоселки. Уже оттуда, несколько раскаиваясь, отправил записку бывшему другу. Но требовал: «Напишите мне такое письмо, которое я бы мог показать Фетам».

И Тургенев написал.

«Милостивый государь Лев Николаевич!

В ответ на Ваше письмо могу повторить только то, что сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой входить теперь не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода…»

Во всех хрестоматиях и учебниках это письмо приводится полностью, правда (и на это указывал Овсяников), не всегда комментаторы указывают на то, что, к сожалению, письмо Тургенева в тот же день вернулось к нему обратно и ему заново пришлось отправлять его «жильцу четвертого бастиона» с такой вот припиской: «Иван Петрович (И.П. Борисов) сейчас привез мне письмо, которое мой человек по глупости отправил в Новоселки, вместо того, чтобы отослать его в Богуслав. Покорнейше прошу извинить эту его неприятную оплошность. Надеюсь, что мой посыльный застанет Вас еще в Богуславе».

Но оскорбленный Толстой уже послал в Спасское вызов.

И в вызове своем (что засвидетельствовано письменно Софьей Андреевной) желчно и твердо указывал бывшему другу, что вовсе «не желает стреляться пошлым образом, т. е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским». Он желал стреляться по-настоящему и просил Тургенева приехать в Богуслав к опушке с ружьями. «Вы меня боитесь, а я вас презираю и никогда дела с вами иметь не хочу». Прочитав это, в семь часов утра следующего дня Тургенев с ружьями выехал в сторону Богуслава.

14

«Лев Николаевич Толстой, — прочел Салтыков в эссе Овсяникова, — родился 28 августа (9 сентября нового стиля) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии. Принадлежал к древнейшим аристократическим фамилиям России. — Видимо, Овсяников считал такой лапидарный подход к биографии Толстого наиболее уместным, как и некий романтический флер, связанный с именем Тургенева. — Получил домашнее образование и воспитание. После смерти родителей (мать — 1830, отец — 1837) с тремя братьями и сестрой переехал в Казань, к опекунше П. Юшковой. Шестнадцатилетним юношей поступил в Казанский университет, сначала на философский факультет по разряду арабско-турецкой словесности, затем учился на юридическом, но в 1847 году, не окончив курс, оставил университет и поселился в Ясной Поляне».

В последующие четыре года, сухо перечислял Овсяников, будущий писатель то переустраивал быт своих крестьян, то жил рассеянной светской жизнью в Москве. Впрочем, потворствование порокам (кутежи, цыгане, карты во всю ночь) не помешало Льву Николаевичу весной 1849 года выдержать экзамены в Петербургский университет. Позже со степенью кандидата права он определился на службу канцелярским служащим в Тульское дворянское депутатское собрание, а в 1851 году уехал на Кавказ — место службы его старшего брата Николая. Участвовал в военных действиях против чеченцев. «Набег», «Рубка леса», «Казаки» навеяны эпизодами этой его кавказской жизни. В 1854 году, будучи артиллерийским офицером, перевелся в Дунайскую армию, а после начала Крымской войны — в Севастополь. В рассказах, которые он так и назвал — «севастопольскими», героизм русских солдат показан был через каждодневные военные будни, — ничего из величественных «исторических картин», излюбленных литераторами. Грязные, размытые дождями, разбитые копытами лошадей улицы — необитаемые, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где обвален угол стены, где пробита крыша. «Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами». Ядра валяются в залитых водой ямах и прямо под ногами. Проходят, меся грязь сапогами, усталые команды солдат, пластунов, изредка пробегает случайная женщина, но «женщина уже не в шляпке, а если — матроска, то в старой шубейке и в солдатских сапогах». Камни, мусор, ломаные доски, и на крутой горе — грязное пространство, густо изрытое окопами и канавами. Там, собственно, и находился четвертый бастион, жильцом которого называл себя Толстой.