Читать интересную книгу Жизнеописание Хорька - Петр Алешковский

Поднялся юго-восток, погнал по воде рябь, и не пришлось оценить утренний жор щуки и окуня, но и без того чувствовалось, что озеро кипит от рыбьих хвостов, – чайки кричали со всех сторон, кормились после ночного поста. Где-то справа, в глубине, вероятно в заливчике, страшно заикала гагара – ей немедленно ответили лебеди. Эти нахальные птицы терпеть не могли пришельцев, подавали голос по любому поводу и без оного, заявляя о своем присутствии, склочным кликаньем утверждали право на владычество.

Он подбросил в костер лапника, согрел чаю, похватал сухарей и козлятины, уже спешно, без гурманской ленцы, отмыл котелок от каши, затушил уголья. Надо было искать место для становища.

14

Часа два он шел по звериной тропке, текущей вдоль берега по лесу. Проложившие ее знали дело – скрываясь за стволами, невидимые с воды, они имели чудесную возможность наблюдать за озером и противоположным берегом. Глаз дважды отметил рыболовные вешки от сетей, попалось и старое кострище – озеро было заселено человеком, что явно ему не годилось. Но иного пути на север не существовало, он шел дальше, настороженный, готовый в любой момент нырнуть в чащу.

Тропа вывела к болоту, утыканному высокими и желтыми кочками. Пришлось спуститься к воде, брести по глинистому, вязкому дну. Болото кончалось речушкой, вытекавшей из круглого озерка. На другой ее стороне на высоком лысом бугре стояли строения – длинный низкий барак, обшитый толем, сарай, кажется баня. К мосткам у воды спускалась лестница, рядом прилепился навес с жердями для сушки сетей. На таком большом, рыбном озере и должны были стоять бригадой, как же он не догадался? Хорек разглядел вертолетную площадку, обозначенную четырьмя бочками по углам, от дома к высокой штанге тянулась ниточка антенны, вверху полоскался бесцветный флаг.

Он присел на кочку. Странно было одно – полное отсутствие запаха жизни – ни дымка, ни лодки у причала, хотя две посудины, баркас и ялик, лежали на берегу килями вверх. Он дождался сумерек, но люди не объявились. Тогда он перешел речку вброд, медленно прокрался к жилищу.

Лодки лежали около рыборазделочного цеха – открытой землянки, забитой пустыми бочками. Одна была полна слежавшейся, серой кристаллической соли. Ни свежей чешуи, ни блестящих следов на мокрой дорожке к дому. Здесь не жили несколько месяцев – площадка перед жильем была усеяна свалявшимся утиным пером.

Дом пах устоявшимся ароматом керосиновой копоти и нежилой пыли. Хорек запалил свечу: хозяйство оставлено было богатое – все, о чем даже и помыслить не мечталось. Длинный тамбур с железной плитой для готовки, шкафчики, и не пустые, с запасом круп в банках, бутыль масла, целый мешок сахарного песку, пачки чая, спички, свечи, слегка погрызенные мышами, две керосиновые лампы, ящик запасных стекол к ним, ведра, кастрюли, сковородки, миски, кружки, стаканы, два топора и колун, двуручная и одноручная пилы, канистра керосина. В жилом помещении имелась кирпичная печь, четыре лежака по стенам, стол посредине, маленькое оконце. Под столом вполне сносные валенки, какие-то растоптанные ботинки – домашние тапочки, на лежаках матрасы, одеяла, подушки!

Он затопил печь. Запасливые рыбаки накололи широченную поленницу дров, а целую гору чурбаков, напиленных бензопилой, оставили для любителя помахать колуном – по его прикидкам, дров должно было хватить на год, если не больше. В сторонке лепилась банька, а в предбаннике белоснежные, пустые, новенькие бочки, в которых хранили хлеб. Мысленно он предназначил их под ягоду.

Утром выяснилось, что тут еще полно чудесных вещей.

Лодки были пригодны к спуску, в рыбном цехе обнаружился вар, зеленая краска и банка олифы на случай протечек. На чердаке лежали две лопаты, пешня и, главное, вполне сносные, готовые сети.

Первую неделю он работал как угорелый – отчищал жилье от мышиного помета, рассортировывал крупы, соль, керосин – расставлял все аккуратно, по-своему, на полочки, отмывал посуду. Спустил на воду ялик, поставил у ближайших вешек сетку. Рыбаки увезли только рацию, бензопилу, лодочные моторы и «Буран», следы которого нашлись в пустом чуланчике. Понятно, что обстановка оставлялась впрок, когда-то они должны были вернуться, но вряд ли в этом году. Через месяц-другой озеро встанет, и если ловить рыбу, то сейчас – пропустить осенний лов побудила их какая-то веская причина.

Разобравшись с хозяйством, он затопил баню. Нашлись и два коричневых брикета хозяйственного, и два крупных обмылка хвойного мыла. Он прожарил тело, соскреб грязь, отстирал пропотевшее, закопченное белье. Отоспался. Впервые за долгое время он почувствовал, что у него есть волосы, что кожа пахнет, что она мягкая и приятная на ощупь.

В новой жизни было необъятное пространство вокруг, но не было времени – заготовки поглощали его целиком. Рано утром Хорек отправлялся на ялике к сетке, вынимал рыбу: щук, окуней, налимов, плотву, серебристых сигов, забредавших из речек хариусов, потрошил и присаливал в корыте. Затем пил чай, хлебал заготовленный с вечера суп, уходил в лес за ягодой. Клюкву ссыпал в бочку, бруснику, прокатав на одеяле, отделив от листочков, мха, всякой лесной шелухи, заливал водой – замачивал. Чернику и смородину перетирал с сахаром в банки – прорву пустых банок обнаружил в чулане. Шиповник и грибы сушил над плитой, чередуя нитку янтарных ниткой черных, гагатовых четок – для красоты. Походя, не специально, стрелял глухарей и тетеревов – их было много в лесу, так что на рябчика патроны не тратил.

Вечером разбирал рыбу по сортам – каждому своя бочка, – готовился к зиме. Сеть ловила исправно, но он поставил еще две, недалеко, под боком, – одной перегородил устье речки, другую навесил на готовые колья у камышовой отмели – места оказались богатые, давно выверенные бригадой.

Перед сном он обходил свои владенья, осматривал прибавлявшиеся припасы. Если б вдруг пожаловали хозяева, он бы встретил их во всеоружии, полной кладовой, но он надеялся, что встреча не состоится, и с течением дней все больше убеждался в правоте своих ожиданий. Один, безраздельно, господствовал он на озере, один, вместе с четой лебедей, встречающих ялик криком, не подпускающих близко, на выстрел. По берегам бродили олени, лоси, видал он следы медведя, не раз и не два натыкался на его большую, тяжелую лапу, но зверь этот скрытен, и Хорек за ним не гнался, как и за копытными, – всего было вдосталь, только успевай поворачиваться.

Вечерами, перед заходом солнца, он выбирался на берег, на высокий бугор, садился на специально поставленную скамеечку. В такие минуты казалось, что мир вокруг и он – одно целое. То, что было внутри, и то, что раскинулось снаружи, сливалось без всяких противоречий в согласный объем заповедной, пульсирующей тишины, а ее головокружительный обзор наполнял тело легким весельем. Благодаря чудесному компасу, сидевшему в голове, он всегда знал, где север, где юг, где вынырнет и где спрячется солнце, но странно: теперь, тут, находясь как бы в середине всей земли, ибо пространство ранее кончалось для него непосредственно у следа ноги, он нащупал и другую, обратную связь – от скамеечки на бугре разбегались сначала невидимые, а после, дальше, все более осязаемые линии с особым запахом и цветом, изломанные и покатые, спрямленные и изогнувшиеся, но там, куда глаз уже не доскальзывал, они явно кривились, мягко змеясь, сплачивались в одно большое и полукруглое, выпуклое, подобно гигантскому арбузу, покрывало, облегающее и землю, и небо, и звезды. Бог знает что творилось на душе, когда, зачарованный, он поднимал палец, водил им по островерхой еловой линии, по бугрящимся, перетекающим облакам, по подножию леса, по близким и далеким камням, словно прорисовывал их, нет, точно, именно прорисовывал, прочерчивал, и чудилось: сейчас, так вот насладившись, возьмет да и скатает чертеж в рулон, засунет за пазуху да и унесет с собой в избушку, чтоб только одному ему он и достался. Но нет, понимал, что не присвоить стремится палец, а лишь отметить, как зверь метит свою делянку, застолбить, упрочить здесь себя самого, и иногда, доведенный до какой-то высшей степени радости-безумия, он вдруг срывался в крик и вопил: «А-а-а-а!», и эхо возвращало размноженный вопль, и лебеди на воде испуганно озирались, били крыльями по тугой озерной поверхности и перелетали в дальний край, хоронились за выступающей там губой на время, чтобы потом приплыть по ветру снова, поближе и ненавистно и восторженно взирать на редкой наглости чужака, вторгшегося в их мир.

Непосредственная жизнь – осока, тростник, выпрыгивающие из воды окушки, малек, снующий у камней, ивняк на болоте, мощные ельники по берегам, – все стихийное и пахучее: ветерок, дождь, прорастающие грибы, большие красноголовики, иногда с хорошую миску величиной, плотные и холодные, – ничтожнейшая часть километровой подземной грибницы, ее верховые дозорные, изгнанные разбрызгать споры и продлить род, и невидимый, но наверняка откуда-то призревающий его медведь, и чуткий, глупоглазый олень – все, все вокруг становилось им самим. Это захлестывающее чувство требовало не объяснения, но вживания в тишину, звеневшую где-то за ухом, взаиморастворенности и бескорыстного благодарения, это была высшая степень самодостаточности существующей жизни – никакого господства, никакого излишнего украшения, – все украшалось всем, все надо всем господствовало, все всему подчинялось, сослуживало друг другу, интуитивно, по раз заведенному простому порядку.