Читать интересную книгу Заполье - Петр Краснов

– Но это же против… – Она пожала плечиком, глянула искоса на Мизгиря, словно поддержки ища. Какая-то была, чувствовалась зависимость ее от него – от ума, да, но и что-то еще, другое. – Вы против всей эстетики двадцатого века?

– Так уж и всей?

– Всей. – Она, похоже, опять заупрямилась. – Всех основ, заданных серебряным веком.

– Ну, значит, против.

Не хватало еще с женщиной спорить, в самом деле. Паузу, неловко зависшую, походя ликвиднул новознакомец Владимир Георгиевич Мизгирь:

– Это все ромашки – любит, не любит, плюнет – поцелует… А ларчик прост: эпоха молодится. – Налил чуть не с верхом себе, добавил им. – Под очередной занавес, конец века же.

– Да-да, потребность велика в новом, это ж чувствуется…

– Все новое да новое – а когда ж доброе?.. Поговорка, – пояснил Базанов, не обращая уже внимания на взгляды осуждающие; и пальцем ткнул в ближний угол, где на подставках, обтянутых холстом, нечто скульптурное клубилось, переплеталось и схлестывалось. – А где новое, молодость? Зады декаданса столетней давности. Типичная мастурбация, старческая…

– Кто ж возражает, – без сожаленья согласился Мизгирь – и, кажется, тем перебил что-то пытавшуюся сказать девушку. – Это самовыразжевыванье… нет, момент импотенции тут налицо. Творческой. Не у всех, но… Вы хотели что-то, Аля, я не?..

– Нет, ничего, – усмехнулась она; и в этот момент все захлопали в ладоши, закричали, даже заулюлюкали, как на дискотеке, и она в полный уже голос сказала, все усмехаясь: – Мужчин здесь мало, вы правы. Или тряпки, или…

– Или «или»? – спросил Иван: издавна, еще не понимая – отчего, не любил этих, с хвостиком волос сзади под резинку, а таких тут хватало. Для любителей заглядывать под рудимент хвоста. Хотя, может, это и не факт вовсе. Вернее, не всегда факт.

Она пожала снова плечами, пренебрежительно; но глянула пристально, это она умела. Женского, давно не девичьего было много в ней, уверенной, знающей цену себе; и связь эта, некая подчиненность ее Мизгирю только потому и заметна была, наверное, что не сходилась с ее подчеркнутой, прямо-таки кошачьей гордынкой. Да и в любом случае не уважать его было бы, пожалуй, затруднительно. А тот продолжал, свое:

– Бессилье творческое – оно в авангард выталкивает многих… забавно, да? – Чем-то занимала его эта мысль, губами смаковал ее, жмурился. И не нравилась Але, это тоже заметно было. – Доходяга – а в авангарде, марширует. А нахрап какой – пальчики оближешь!..

– Дисциплинированные, с таким-то командиром… А вы при нем – так, Аля?

– Нет, разочарую: при этом зале, – не приняла в обиду она. – Я ж искусствовед, штатный. Мы всех встречаем… вас вот тоже. – И чуть кокетливо, может, улыбнулась, блеснула зубками. – А через месяц здесь другая будет выставка – реалистов, между прочим. Обзорная, как и эта; так что заранее приглашаем. Если напишете – любое, хотя бы и разгромное, – благодарны будем.

– Спасибо, не знаю… Как-то отошел от всего этого. В экономике позорно увяз. В социологии с политикой вместе.

– Они того стоят? – сделала она то ли недоверчивую, то ль разочарованную гримаску.

– Увы, еще как стоят… Причем, в деньгах именно. Если есть что на сберкнижке – снимайте все и покупайте что-нибудь дельное, нужное… пока не поздно. И другим посоветуйте.

– Ну, какая у меня может быть книжка, – засмеялась она, – кроме Пруста или Маркеса на ночь…

– И вы так думаете?! – с живейшим интересом спросил меж тем и Мизгирь, длинные пальцы его опять оплели бутылку – встряхнул остатки, на просвет посмотрел. Шампанское он пил с видимым удовольствием.

– Думать? Да оглянуться достаточно, хоть на Польшу. Туалетную бумагу покупают на равные – по весу – дензнаки… ну, утрирую, может; но сценарий тот же, для рыночников-простецов. Для идиотов.

– Вы пугаете, Иван, – с притворной боязнью сказала Аля, без всяких меж тем комплексов и робости опуская отчество его. – И как же мы будем жить?

– Весело. Оч-чень даже весело!.. – бросил Мизгирь, оглядываясь. – Ого, господа постмодернисты хочут, кажется, оттянуться…

Сцепились Куроедов и какой-то крепыш, скульптор, что ли, а Суземкин пытался их разнять, что-то бессвязное выкрикивал – и, наконец, довольно ощутительно получил по бородке, что самое обидное – от Куроедова, отчего и заплакал. «Если ты график, то я – князек!..» – орал крепыш; но никто на них, кажется, не обращал уже внимания, смотрели на возвращающегося от стендов в загородку экспроприатора прав со своей, наверное, чьей же еще, картиной, – который взывал, стараясь перекричать застольный гам: «Акт свободы! Внимание – экс-с!.. Акт свободы!..» Горящими глазами нашел средь тарелок, бутылок и объедков нож, устрашающе взмахнул им. Нож, однако, оказался столовым, с тупым закругленным концом, а холст, скорее всего, фабричной основательной выделки и грунтовки, еще советский, даже проткнуть его не получалось, – срывался акт. Наконец, нашли ему настоящий, кухонный, и под клики восторга и насмешки автор с треском вспорол холст вдоль, поперек потом, бросил нож и надел картину через голову на шею. Децибелы крика и свиста увенчали эту голову, сверкали блицы. Кто-то набухал ему полный фужер водки, сунул в слепо протянутую руку, и тот, с усилием и кое-как сместив на шее картину к краю, дотянулся обволосевшими губами до фужера и трудно выпил все. И шваркнул об пол, брызнуло и зазвенело…

– Достойно есть, – окая нарочито и смеясь, сказал Мизгирь; и спросил запоздало: – А что за фрукт?

– Да Распопин же! С перфомансом…

– Ах, ну да… Аля, будьте умничкой, найдите-ка нам еще этого, искристого. По крайности, мы холстов ничем не портим, заслужили… одним неделаньем заслужили, заметьте, по-толстовски, кажись… Каково?! – сказал он, обращаясь к Базанову, и тот, против ожиданья, не увидел в его маленьких глазах ничего веселого.

– Таково… – подавил он вздох. Впору на воздух было; но и там ждала, творилась все та же, по сути, неимоверная глупость, только бытовухой прикрытая, суетой и толкотней муравьиной – без их, муравьев, инстинкта. – Неумен человек и продажен, и лжив, и скучен. Человек наш как таковой. И сколько все это может продолжаться – никто не знает. И зачем. Аля о смыслах спрашивала, чисто по-женски… маленьких смыслов хватает вроде, а главного – большого – не видно. Не складываются маленькие в большой. Не то чтобы сумма равна нулю… Ну, даже сложим опять, соберем мы страну, воедино, – а люди? Хоть их складывай, хоть перемножай – все те же. Любую сумму в распыл пустят, прожрут и… Это ум человеческий ограничен, а глупость – она безбрежна… Да с такими и не собрать. И надеяться пока не на кого, не подросла еще надежда. Тупик.

– Так серьезно? – Собеседник его, опершись на стол, глядел зорко и почти настороженно, недоверчиво даже; словам он, похоже, не привык особо верить, и правильно делал.

– А у вас разве нет? – Иван провожал глазами расхаживающего с картиной на шее вдоль столов Распопина; вот остановили его, и он с трудом опять и, было видно, с отвращением выпил из чьих-то неверных рук рюмку водки, а другая рука поднесла к его рту вилку с чем-то наткнутым… назвался груздем, ролевое кушает. – У всех, кто думать пытается, в той или иной мере это. Кроме верующих, может… Ну, кто вправду верует. Но мы-то к ним, увы, ни с какого боку…

– Жалеете?

– Жалею. Если о чем жалею, то об этом.

– Значит, жалея, все-таки свободу свою не хотите отдавать, милостивый государь… Не эту внешнюю, парнокопытную, – кивнул он на Распопина, стащившего наконец с шеи картину, пьяно на нее глядящего и, видно, не знавшего, что же с нею делать теперь, – а внутреннюю, истинную. Тут ведь, надо видеть, не меньше чем парадокс: эти самые верующие как бы, знаете ли, не вполне понимают, что свобода – это ж тоже, по-ихнему выражаясь, дар божий… Что негоже… – Он как-то смакующее выговаривал их, свои архаизмы, малость даже манерничал ими, это еще с утренней заметно было встречи; и повторил с удовольствием: – Да, негоже пренебрегать даром божьим, грешно отвергать его, возвращать: все, мол, в воле твоей… Это, ни много ни мало, талан даденный в землю зарывать, возможности свои. А воля – своя воля – она ж основа личности! Не будь ее – и что останется от человека? Животная составляющая плюс нечто рефлектирующее… Даже и к вере воли не достанет.

– Да читал я бердяевское… хорош бывает, но ведь жаленья этого, сожаленья моего он не отменит – нет ведь. И вашего, верно, тоже.

Вернулась Аля – лавируя легко меж толпившихся, частью отвалившей уже от столов публики, уклоняясь от рук, смачных губ и призывов, поставила завернутую в салфетку, загодя открытую бутылку. Один все-таки увязался за ней, распинался с жаром в непонятных признаниях, увереньях ли, довольно бесцеремонно попытался даже компанию составить. Пришлось жестко, для внятности, дать понять, что она уже без него составлена и что разговор у них конфиденциальный.

– Какой-какой?.. – но отстал.